— Божественный отец, божественный отец! — Крик прорезал тишину, царящую над великой рекой, всколыхнул, должно быть, сонный покой уже дремлющего Хапи. — Скорее во дворец! Какое счастье, что я тебя нашёл!

Обернувшись, Джосеркара-сенеб увидел Пабеса, царского писца. Он бежал, смешно размахивая руками, словно его гнало весёлое опьянение техи^[543], да и лицо его выражало скорее радостное возбуждение, чем тревогу. Он был приближённым Тутмоса и очень любил фараона, поэтому Джосеркара-сенеб и не встревожился, увидев его, — случись беда с Тутмосом, Пабес в отчаянии царапал бы себе лицо.

— Что случилось, Пабес, что ты так кричишь?

— Божественный отец, что-то случилось с Сененмутом! Царица ударила его по лицу плетью, он сейчас рыдает в своих покоях, такого ещё не бывало! Ты понимаешь, что это значит?! Царица не меняет своих решений, всё кончено! Может быть, его изгонят или даже убьют, если он оскорбил царицу, и тогда…

Джосеркара-сенеб грустно и немного снисходительно улыбнулся.

— Разве всё дело только в Сененмуте? Его место, наверное, не будет долго пустовать…

— Но божественный отец, мы же все так долго ждали этого дня! Всё, всё, что оскорбляло и причиняло боль его величеству, было придумано царицей вкупе с этим человеком, без его поддержки она никогда бы на это не решилась! Теперь ждать осталось недолго, эта женщина без мужчины — ничто! Его величество займёт место, принадлежащее ему по праву, если только…

— Если только место Сененмута не займёт военачальник Себек-хотеп или кто-нибудь другой, — насмешливо сказал Джосеркара-сенеб.

Пабес остановился в недоумении, как будто натолкнувшись с разбега на каменную стену, на него словно дохнуло ледяным ветром, безжалостно остудившим его порыв.

— Так для тебя это не радостная весть?

— Нет, пока я своими глазами не увижу последствий того, что произошло. Сененмут причинил много вреда его величеству, но он не был лжецом и негодяем, только верно служил царице, следуя любви и своим понятиям о добре и зле. Тот, кто займёт его место, может быть гораздо хуже.

— Но это место пока свободно, и мы не должны терять времени…

Джосеркара-сенеб горько рассмеялся.

— Пабес, может быть, ты мне предложишь занять это место — на благо его величеству и Кемет? Я уже продал свою дочь, отчего бы мне не продать и себя?

Широко раскрыв глаза, писец смотрел в изумлении на божественного отца.

* * *

После утренней трапезы, сопровождённой таким необычным представлением, придворные расходились смеясь, громко переговариваясь друг с другом. Древняя истина, что смех бывает порой опаснее оружия, драгоценным камнем блеснула вновь в истории с Тутмосом, потешила недалёкие умы, привыкшие обо всём справляться в потемневших от времени папирусах. Тот, кто вызывает смех, может внушить жалость, но не уважение — во всяком случае, если ведёт себя так глупо, как незадачливый фараон. Только царица Нефрура кусала губы — от стыда. Её унизили наравне с её мужем, и унизили жестоко, а сносить оскорбления ещё и от матери было совсем уж невыносимо. Она мирилась с раздражительностью Тутмоса, но в иные моменты начинала ощущать себя незримой союзницей мужа, разделяющей, во всяком случае, его унизительное положение. Если бы на троне не сидела мать, Нефрура сейчас занимала бы подобающее ей место, ведь Тутмос женился на ней и назвал её своей великой женой. Может быть — и даже наверное, — она не смела бы произнести ни единого слова ни в Зале Совета, ни в Зале Приёмов, но она держала бы в руках священные знаки царской власти и гордо несла бы своё имя царицы, а сейчас была вынуждена чувствовать себя только царевной, меньше, чем царевной — женой изгоя, над которым смеются. Когда-то она пыталась гордо противостоять Тутмосу, смотрела в небеса поверх его головы, дерзко спорила с ним — но куда всё это ушло? Должно быть, в кору деревьев, к которым она приникала мокрым от слёз лицом, в насмешливый взор Хатшепсут, в бесплодное ложе… Исида не благословляла её чрево, годы шли, взгляд Тутмоса становился всё более и более отчуждённым. Последняя обида, которую едва снесла Нефрура — беременность стареющей матери, — на какое-то время сделала её жизнь во дворце невыносимой, даже во взглядах рабов и слуг читалось презрение, а царский любимец, бывший воспитатель, изредка бросал сочувственные взгляды, что было ещё хуже. Роды Хатшепсут были тяжёлые, Нефрура тогда со страхом прислушивалась к её крикам, но что бы только она не отдала за то, чтобы такой же крик донёсся из её покоев! Однажды, когда никто не видел, она взяла из колыбели маленькую Меритра, приложила её головку к своей груди, но девочка не поддалась на обман, сейчас же выпустила изо рта пустой сосок и громко заплакала. Нефрура вспоминала об этом с горечью и стыдом и больше не подходила к девочке, но руки тосковали по ребёнку, а измученное сердце каплю за каплей впитывало всё увеличивающуюся горечь. Да, были и бесплодные царицы, но они по крайней мере наслаждались властью, их почитали, над ними не смеялись и не осыпали за спиной презрением и насмешками. Она же, будучи царицей по имени, имела власти ещё меньше, чем в свою бытность царевной и невестой будущего фараона — тогда по крайней мере никто, в том числе и она сама, не подозревал о её несчастье. А муж, которому смеются в лицо, — разве это не несчастье для женщины, даже если она и не любит его?

Покинув зал для трапез, Нефрура бросилась в сад, в дальний его уголок, к цветникам, отослала всех прислужниц и, спрятав лицо в траву, беззвучно заплакала. Она могла бы и не сдерживать себя, всё равно птичий щебет, раздававшийся над её головой, заглушил бы плач, но то была привычка — проливать слёзы беззвучно и подолгу, так, чтобы не услыхали ни мать, ни муж. Горько было и невыносимо, как будто выпила ядовитый настой трав, стыдно было и своего бессилия, и своего бесплодия: будь она матерью наследника, с ней не посмели бы обращаться как с непослушной девчонкой. Плача, она ждала того мига, который всегда наступал в подобных обстоятельствах — когда горечь начнёт постепенно переплавляться в сладость обиды, в утешительное чувство своей невинности и предвкушении жалости, которой через несколько веков, а может быть, даже лет будет окружено её страдающее имя. Она, обиженная собственной матерью, терпящая безразличие своего мужа, такая терпеливая и покорная — собственный отец не узнал бы её, своенравную гордячку, в этом кротком, униженном существе! — она всё-таки выше оскорбителей и вправе ожидать от богов награды. Какой только? Может быть, подобной волшебному сну любви, в которой иногда не отказано даже царям? Но кого же любить? Руи-Ра, который когда-то лишь скользил снисходительным взглядом по тоненькой некрасивой девочке, теперь уже не так молод, пополнел и утратил свою красоту, да к тому же обременён многочисленным семейством: его первая жена умерла, оставив ему пятерых детей, и он женился во второй раз на женщине, у которой уже было трое, а за последние годы прибавилось ещё четверо. Правда, Руи-Ра ни в чём не нуждается, царица Хатшепсут щедро одарила его наравне с другими, но как мечтать о сытом и довольном отце семейства, который с трудом стягивает поясом пополневший стан, редко покидает свой дом и постоянно говорит о своих полях, виноградниках и пастбищах в дельте? Из всех придворных, слуг и рабов никто не сравнится красотой с Рамери, телохранителем Тутмоса, но как простить ему дерзкий взгляд в ту первую встречу и особенно тот трепет, который и позже охватывал её в его присутствии? Когда-то она была влюблена в своего учителя Сененмута…

Неподалёку раздались голоса, и Нефрура оторвала лицо от земли — не хотелось, чтобы её видели лежащей, в смятом платье, в сбившемся парике. Она поднялась и села на траву, кончиками пальцев пытаясь осушить слёзы. Голоса стали явственнее, двое — мужчина и женщина — приближались к цветнику. Вот они остановились неподалёку, Нефрура была скрыта от них только невысокой изгородью цветущего кустарника. Разговаривали её мать и Сененмут — вернее, сейчас она слышала только голос матери.