— Что же ты сделал, мальчик?

— Не знаю. Она сказала, что я слишком дерзок. Но ведь я безмолвен, у меня есть только глаза. Однажды мой взгляд уже показался ей дерзким.

— А ты уверен, что он таким не был?

Рамери слегка улыбнулся.

— Как я могу дерзко смотреть на великую царскую жену! Во взглядах наложниц иногда и я вижу эту дерзость, и мне неприятно видеть, как они презирают царицу за её бесплодие. Но и у них пока рождаются только девочки. Я часто думаю, учитель, — неужели повторяется судьба? Его величество желает наследника так же, как желал его вечно живущий Тутмос II. Но боги пока не внимают мольбам фараона и великой царской жены.

— Его величество ещё очень молод. Времени впереди достаточно.

— Я слышал, что сыновья рождаются от любви, а фараон…

— Об этом тебе нельзя говорить. Не превращай своего языка в подобие змеиного жала. Их во дворце достаточно и без тебя…

Рамери покорно опустил голову.

— Прости меня, учитель, — смущённо пробормотал он, — это Сохмет затмила мой разум. Клянусь священным именем Амона, больше ты никогда не услышишь от меня недостойных речей. Только прости меня! — Он взглянул со страхом в лицо Джосеркара-сенеба. — Тяжелее всего знать, что я огорчил тебя. Ты же знаешь…

— Знаю, Рамери. И всё помню. Но не совершай новых безумств.

Молодой воин снова опустил голову. Глядя на него, Джосеркара-сенеб подумал, что великая власть над человеческим сердцем налагает великие обязанности на того, кто обладает ею. Мог ли он подумать, что пленный ханаанский царевич, дикий львёнок, оставивший следы своих зубов и ногтей на его руках, вдруг станет таким преданным, кротким, бесконечно любящим его существом? И ещё раз подумал: столь благословенна Кемет, в которой знатные пленники воспитываются не в казармах, а в храмах. Должно быть, внушаемая им любовь к Амону творит чудеса с этими дикими сердцами, превращает гордых зверёнышей в преданных слуг, верность которых ещё ни разу за целые столетия не обманула доверия Великого Дома. Вот и царевич Араттарна, сын Харатту, не стал исключением, под рукой наставника в белых льняных одеждах^[531] превратился в смелого воина, на преданность которого фараон может положиться, что бы ни случилось в Кемет и в его дворце. И всё же его любовь порой страшит Джосеркара-сенеба, а сознание собственной власти над ним смущает. На какие ещё безумства может толкнуть молодого хуррита эта всепоглощающая любовь? Несколько лет назад он пытался отыскать в храме Амона тайник священной змеи, по вине которой Джосеркара-сенеб стал калекой. Боги не захотели гибели Рамери, хотя Амон и мог разгневаться, и послали Джосеркара-сенеба, чтобы именно он встретился на пути безумца. Хорошо, что этого никто не узнал, иначе храмового раба ждала бы неминуемая мучительная смерть. Но поистине, такая дикая мысль могла родиться только в сердце, ещё сохраняющем что-то от зверя. Поднять руку на священную змею — от одной этой мысли темнело в глазах верного сына Кемет.

— Чем сейчас занят его величество, Рамери? — спросил Джосеркара-сенеб, заметив, что юноша всё ещё не оправился от смущения и подавленно молчит. — Что тревожит его?

— Сегодня он будет говорить с Хапу-сенебом, просить его благословить поход в Ханаан. — Рамери явно сдерживал себя, чтобы не высказать своих мыслей по этому поводу. — И есть ещё одно, что заботит его величество, но это мелочь…

— Ты так думаешь?

— Я не должен думать, учитель, но если ты спрашиваешь…

— Говори толком.

— Он осматривал колесницы, они кажутся ему слишком тяжёлыми. Ведь говорят, что лучшие колесницы делают в Митанни?

— И хатти делают хорошие боевые колесницы.

— Его величество хотел указать мастерам на их ошибки. Он сказал, что только воин может определить, хороша ли колесница, но услышал Себек-хотеп, правитель Дома Войны. Он ответил с насмешкой, грубо, что именно так, но это действительно может сделать только настоящий воин, а не тот, кто целыми днями упражняется в стрельбе по соломенной мишени. Это слышали воины, стражники. Они смеялись — тихо, но смеялись, и его величество это видел.

— И ты называешь это мелочью?

Рамери поднял на учителя удивлённый взгляд.

— Но, учитель, — тихо сказал он, — подобное случается часто, часто, почти каждый день! Ты ведь знаешь, мне многое приходится видеть…

Джосеркара-сенеб положил руку на плечо юноши и некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Рамери смотрел на него с бесконечной преданностью, покорно ожидая слова учителя, но лицо его было радостно только оттого, что он ощущал на своём плече руку Джосеркара-сенеба.

— Я очень надеюсь на тебя, мальчик. Его величеству нужны верные люди, и не только те, кто своими телами закроет его в случае опасности. Нужны те, на чьих губах не появится усмешка, чьи сердца будут полны не сострадания, а силы. Помни, человека можно убить не только оружием, но и словом.

— Магическими словами?

— Не только ими. Злое слово, насмешка — они подобны ядовитым цветам, которые пускают корни в слабых сердцах и губят своим ароматом. Иногда насмешку перенести труднее, чем отразить нападение трёх сильных воинов… Я знаю, ты можешь выполнить только свой долг. И всё же помни, что и уста, невольно улыбнувшись, могут нанести рану.

— Клянусь, учитель, мои уста всегда сжаты!

— Верю, мальчик. Придёт ещё время, когда оценят молчаливую верность! А теперь поговорим о другом. Видишь, у меня с собой свиток, где записаны поучения Аменемхета^[532], они написаны на древнем языке. Помнишь ли ты, чему я тебя учил? Можешь ли разобрать эти письмена?

…Молодой фараон пожелал принять верховного жреца Амона в маленькой беседке, увитой виноградными лозами, — слишком красивой для подобных свиданий, но и вполне уединённой, что и было принято во внимание прежде всего. Они сидели друг напротив друга, фараон и верховный жрец — человек средних лет, с благородными чертами, с хорошей осанкой. Хапу-сенеб был родом из Мен-Нофера, но в юности встретился с Аменемнесом и последовал за ним в Нэ, превратившись в его смиренного ученика. Большими способностями он не обладал, но был терпелив, внимателен и усидчив, к тому же непритворно благочестив. Став очень скоро старшим жрецом, затем херхебом, он занял должность управляющего садами Амона, приобрёл некий вес в столице, что укрепил женитьбой на дочери градоправителя, но очень скоро овдовев, всецело предался служению Амону. После смерти Аменемнеса Хапу-сенеб занял его место без всякого видимого восторга, скорее неохотно, но очень скоро жрецы и придворные убедились, что это только личина, под которой новый верховный жрец скрывал упоение данной ему властью. Положение, которое сложилось во дворце, не слишком благоприятствовало быстрому возвышению, ибо ни Хатшепсут, ни молодой Тутмос не выказывали никакого интереса к советам верховного жреца. Тем не менее от него зависело многое, об этом знали и они оба, и сам Хапу-сенеб, хотя внешне он никогда не проявлял своих истинных чувств и не выдавал истинных мыслей. И сейчас, глядя на него, можно было подумать, что он всецело, даже с восторгом предан молодому владыке Кемет, заботится о нём, как отец о любимом сыне. Хапу-сенеб всегда был учтив, но сегодня поистине превзошёл самого себя — мёд и благовонное масло так и лились из его уст, когда он по просьбе фараона излагал ему положение дел в Кемет. Тутмос хмурился, и только человек, знающий его сокровенные желания, не удивился бы этому — фараон не был доволен, фараон догадывался, что не всё правда в устах многоречивого жреца. Когда Хапу-сенеб наконец окончил свою цветистую речь, Тутмос нетерпеливо спросил его:

— Скажи, божественный отец, разве храмы ни в чём не нуждаются? Мне говорили, что во времена моего деда владыке богов приносились столь щедрые жертвы, что счесть все принесённые дары жрецы не могли в течение трёх суток. Мой отец, Осирис Тутмос, после своего похода в Куш тоже сложил бесценные дары к ногам величайшего… А теперь никто не платит нам дани, сокровищница пустеет, мы оскорбляем величие Амона ничтожными подношениями и всё же молчим, словно великие жертвы могут явиться сами собой! Не кажется ли тебе, что победоносный поход во славу Амона необходим для величия бога?