Радостные и возбужденные, они пешком двинулись по дороге, протоптанной напрямик к лагерю в молодой густой траве.

Мемнон, Эватл и Геродор вели своих коней под уздцы. Запряженный в повозку Адамант, недовольно фыркая, двинулся следом за своей хозяйкой, которая шла со счастливым лицом, опираясь на руку Мемнона.

Чем ближе они подходили к лагерю, тем чаще попадались им распростертые на земле мертвые тела. Некоторые из них лежали прямо на дороге, и их приходилось обходить. У подножия холма, на котором располагался укрепленный лагерь, весьма обширное пространство почти сплошь было завалено трупами павших и тушами убитых лошадей.

Кругом валялись щиты, из земли торчали дротики и стрелы.

— Здесь был наш левый фланг, — рассказывал Мемнон примолкшим спутникам. — Римский претор бросил сюда почти всю свою конницу, чтобы ворваться в наш лагерь через боковые ворота. Многие наши товарищи погибли под мечами конников, но Минуций приказал легковооруженным забросать всадников дротиками и камнями вон с того высокого места, посылая их через головы своих. И это оружие оказалось столь убийственным, что римляне пришли в замешательство. Наши воспрянули духом и ринулись вперед. Даже те, у кого не было оружия, голыми руками стаскивали всадников с коней, а другие добивали их на земле кинжалами и рогатинами. Признаться, такой свалки дерущихся я в жизни своей не видел…

Весь склон холма также был усеян трупами и оружием. Победители, с разных сторон возвращавшиеся в свой лагерь после преследования врагов, проходя по полю сражения, отыскивали своих раненых и добивали раненых римлян.

— Что они делают? Смотрите, они убивают раненых, — с отвращением произнесла Ювентина.

— К сожалению, с этим ничего не поделаешь, — хмурясь, сказал Мемнон. — Жестокость порождает жестокость. Если бы римляне одержали над нами верх, они и взятых в плен, и раненых распинали бы на крестах без всяких разговоров.

— Или после пыток сбрасывали с крутизны, как поступал с пленными сицилийскими рабами римский консул Рупилий^[420], — заметил Геродор.

— Да уж, с нами никто не стал бы церемониться, — угрюмо добавил Эватл.

В этот момент Ювентина увидела в самой гуще трупов раненого римлянина, делавшего тщетные попытки высвободить ногу из-под убитой лошади.

Лицо его было залито кровью, но Ювентина узнала его.

— О, боги! Да это же Лабиен! — воскликнула она.

— В самом деле! — удивился Геродор.

К раненому центуриону уже подходили четверо повстанцев. Один из них вытащил меч из ножен…

— Стойте! Остановитесь! — закричала Ювентина и побежала к ним наперерез, перепрыгивая через трупы.

Воины остановились.

— Не трогайте его! — подбегая к раненому, сердито сказала им Ювентина. — Какая низость убивать беззащитных и беспомощных людей!

Они узнали ее и несколько смутились.

— Мы только избавляем их от напрасных мучений, отправляя их души в царство мертвых, — совершенно серьезно ответил тот, у кого в руке был обнаженный меч.

— Да помогите же ему ради всех ваших богов! — прикрикнула на них Ювентина.

Вместе с подоспевшими Геродором, Эватлом и Мемноном воины, только что собиравшиеся прикончить римлянина, оттащили в сторону мертвую лошадиную тушу и, подняв центуриона с земли, перенесли его к стоявшей на дороге двуколке Ювентины, уложив рядом с ней на траву.

Лабиен не мог открыть глаза — запекшаяся кровь склеила ему ресницы и веки. Он был ранен в голову, в грудь и в оба бедра.

Ювентину он узнал по голосу и, пока его несли, обращался к ней слабым голосом, скрипя зубами от боли:

— Ювентина? Это ты? Но… почему ты здесь? Я ничего не понимаю… Взят ли лагерь мятежников?

Вместо Ювентины ему грубо ответил один из воинов:

— Ничего вы не взяли, римлянин. Радуйся тому, что сам остался жив…

— Помолчи-ка, милейший! Не тебя спрашивают, — прервала его Ювентина и ласково сказала Лабиену: — Не трать силы на разговоры, храбрый Лабиен, потом все узнаешь. Сейчас тебе омоют и перевяжут раны. Ты в безопасности. Я сама буду за тобой ухаживать. Ничего не бойся…

Поблизости протекал ручей, из которого все в лагере брали воду. Мемнон, взяв с собой двух солдат, отправился к нему. Вскоре они вернулись, держа в руках шлемы, наполненные водой.

Ювентина осторожно промыла раненому глаза и занялась его раной на голове.

Лабиен, получив возможность открыть глаза, увидел знакомые лица Ювентины, Геродора и Эватла. Он сразу все понял.

— Как это могло произойти? Не могу поверить, — прошептал Лабиен. — Неужели полный разгром? Или наши только отступили? — с надеждой спросил он.

— Куда там! — злорадно усмехнулся воин, подставлявший Ювентине свой шлем, наполненный водой, в то время как она осторожно промывала центуриону рану на голове. — Клянусь щитом Беллоны, видел бы ты, как они сверкали пятками, разбегаясь в разные стороны! Претор Лукулл едва ушел от погони, а его легат попал в плен…

— О, позор! — простонал раненый и умолк, впав в забытье.

Ранения, полученные Лабиеном, не представляли опасности для жизни, но он потерял много крови.

Ювентина отдала Геродору свое покрывало, чтобы тот разорвал его на полосы.

После того как римлянину перевязали раны, его подняли с земли и устроили в двуколке, куда забралась и Ювентина, положившая голову раненого себе на колени.

Мемнон взял Адаманта под уздцы, и двуколка покатилась вверх по тропе, ведущей мимо лагеря в сторону дубовой рощи, где стоял храм Юпитера Тифатского — было решено определить туда Лабиена на первое время.

Эватл, которому Ювентина поручила сообщить Минуцию о его раненом друге, поскакал в лагерь.

Глава седьмая

ИСПЫТАННОЕ СРЕДСТВО

Восставшие рабы торжествовали блистательную победу.

Она была поистине знаменательной. Впервые непосредственно на территории самой Италии беглые рабы, став организованной силой, наголову разбили настоящее римское войско во главе с магистратом, обладавшим империем^[421].

В очень отдаленные времена был случай, когда рабам удалось захватить этрусский город Вольсинии^[422], но они потерпели поражение в открытом бою с римлянами и вынуждены были сдаться после жестокой осады, измученные голодом. Впоследствии был раскрыт заговор в Лации^[423], где рабы-заговорщики намеревались захватить Сетию, Норбу и Цирцеи, причем один из городских преторов Луций Корнелий Мерула, расследовавший это дело, казнил около пятисот рабов, участвовавших в заговоре. Немного позднее вспыхнуло новое восстание в Этрурии^[424], подавленное со страшной жестокостью претором Манием Ацилием Глабрионом. Десять лет спустя после этого взялись за оружие рабы-пастухи в Апулии^[425], против которых был послан претор Луций Постумий, перебивший в кровавой битве множество повстанцев и осудивший на смерть семь тысяч захваченных в плен.

В смысле большей организованности, непререкаемого авторитета вождя и успешного начала восстание Минуция было уникальным. После поражения Лукулла оно грозило превратиться в опаснейшую для Рима войну, если учесть, что основные его силы, с трудом собранные, были привлечены к участию в походе против кимвров.

Это прекрасно понимали и претор Лукулл, и префект Капуи Гельвинован, лишенные возможности противодействовать дальнейшему распространению восстания.

Гельвинован настоятельно советовал Лукуллу отправить письмо в сенат, со всей прямотой указав на грозящую стране опасность.

Претору ничего не оставалось, как последовать этому совету.

С тяжелым чувством Лукулл сел за письменный стол, обдумывая свое послание в Рим.

Ему представились все ужасные для него последствия, как только там узнают о его позорном поражении. В сенате конечно же будет царить бурное негодование. Популяры, марианцы и народные трибуны не преминут обрушиться на него, Метелла и всех оптиматов с обвинениями в их неспособности, лености, малодушии и трусости. О, всеблагие боги! С заветной мечтой о консульстве придется распроститься навсегда…