Может ли это быть тело третьего брата глав местной Коза-Ностры?
Которой, по идее, еще даже в проекте нет, восьмидесятый год на дворе, какие бандиты?
Я сложил все документы и фотокарточки в стопку и аккуратно засунул обратно в конверт. Встал, подошел к зеркалу на двери шкафа. Еще раз внимательно себя осмотрел.
Похож?
А хрен его знает, вот честно! Мельниковы к моменту, когда я их персонами заинтересовался, выглядели мордатыми бегемотами. Мое же отражение показывало мне юного красавца, которого впору на обложки советских журналов размещать. Как эталонного строителя коммунизма.
Ладно, что там у нас дальше в сумке?
Я вернулся в кресло и осторожно выложил все содержимое, раскладывая по тематическим кучкам.
Из интересного и необычного были трое трусов производства Финляндии и блокнот с заметками. Я открыл, полистал, но тут же закрыл. Это предмет для более вдумчивого изучения, отложу пока. Также имелась новенькая футболка с олимпийским мишкой, полотенце бело-желтое, большое, тоже посвященное олимпиаде, три пары носков, зубная щетка и паста в пластмассовой коробочке. Паста – поморин. Жестяная коробочка леденцов «Монпансье». Армейская фляжка… Открутил крышечку, понюхал. Ох ты ж… Портвейн? Или сквермут какой-нибудь? Наполовину полная. Видимо, в поезд взял, чтобы ехать было нескучно.
Сунул руку в боковой карман, который смотрелся пустым. Ага. Билет.
Розовенькая бумажка, сообщающая, что приехал я в Новокиневск из Москвы вчера, в плацкартном вагоне на семнадцатом месте. Эх, были же времена! Паспорт еще не требовался, чтобы билет на поезд купить.
Ну что ж, подобьем итог.
Я Иван Мельников, закончил МГУ летом этого года. Лето провел фиг знает где, если бы я был на месте этого Ивана, то из Москвы бы постарался не уехать. Олимпиада же! Событие мирового масштаба! Вот и он, наверное, так решил.
Ну и либо в процессе оной олимпиады как-то накосячил, либо просто был выпускником, не особо подающим надежды, так что ему сунули в зубы распределение в Новокиневскую заводскую газету. И паспорт еще поменял зачем-то. Значит прошлый либо потерял, либо… либо в нем появились порочащие отметки, показывать которые в приличном обществе вредно для карьеры или здоровья.
В общем, юноша купил билет и приехал в Новокиневск.
Где его сбросили с девятиэтажного дома без верхней одежды.
Никакого бумажника в сумке не оказалось, так что из денег у меня был один только пятак одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года выпуска, который я обнаружил в заднем кармане своих штанов. Как раз в том самом, на котором красовались крупные буквы «Рила».
И еще – вещей было как-то маловато. Точнее, какой-то бестолковый набор. Выглядело так, будто кроме этой сумки где-то еще должен быть чемодан. Где-то же должна быть еще какая-то одежда, кроме этих вот псевдоджинсов и рубашки. Хотя может я просто плохо помню жизнь и быт советских человеков. Может, три пары финских трусов и полфляжки портвейна – это более, чем достаточно для счастливой и безбедной жизни.
Я сложил вещи обратно в сумку, застегнул молнию и откинулся на спинку кресла.
Посмотрел на безмятежно дрыхнущего Веника.
«Спасибо, парень! – подумал я. – Если бы не ты, то сидел бы я сейчас в ментовке и путался в показаниях».
Или за мной уже приехала бы бригада крепких парней с Полевой. Дурдом на Кирпичном еще не построили потому что…
Я тихонько встал, ощутив необходимость размяться. Потрогал голову в том месте, где был ком запекшейся крови. Никакой болезненности и припухлости, будто кровь там взялась вообще непонятно откуда.
Тут меня по голове как пыльным мешком ударило.
Восьмидесятый в Новокиневске.
Это значит, что где-то здесь есть я сам! Жан Колокольников, ученик третьего класса шестьдесят девятой школы! Ну да, мы как раз в этом году получили новенькую трешку на Спортивной. Вокруг сплошные пустыри. Это сейчас там спальные районы до горизонта, а в восьмидесятом еще ничего не было. Помню, когда Брежнева хоронили, все заводы включили гудок, я вышел на балкон девятого этажа его послушать, и вид был на заросший сухими кустами пустырь. На котором потом возведут кондитерскую фабрику.
Значит, пока я тут в гостях у непутевого сынка обласканных советской властью родителей, другой я сижу за партой, сложив руки перед собой.
Хотя нет, сегодня же воскресенье.
Завтракаю, значит. Чтобы потом одеться потеплее и укатить к бабушке на Черемушки.
Как делал почти каждое воскресенье. До того момента, как с бабушкой приключилось…
Кстати, а когда это было?
Я напряг память.
Это точно была зима, почти под новый год. Я отчетливо помню, что пришел с городской елки во Дворце Пионеров, открыл дверь своим ключом, и услышал разговор родителей. Отец как раз рассказывал маме, что бабушка нашлась в психушке Законска, только назвалась чужим именем и его не узнала. А хоронили ее уже после Нового года. На зимних каникулах.
Перед глазами встали страницы школьного дневника. На развороте не было расписания уроков, вместо них наискосок накорябаны крупные буквы «КАНИКУЛЫ». Правая страница, верхний угол. Я нарисовал там череп с костями.
Ну давай, какой это был год?!
Восемьдесят первый, точно.
Восьмое января восемьдесят первого года. То есть, сейчас она еще жива, и с ней все пока что в порядке.
Ну, насколько может быть в порядке у дамочки с проблемами с алкоголем и характером, как водевильной профурсетки.
Но бабушку я всегда любил. Пирожки она жарить не умела, но с ней никогда не было скучно. Чем она выгодно отличалась от всех других-прочих бабушек моих одноклассников. Которые в основном проводили время, сидя на лавочках возле подъезда.
Кстати, интересно… Вряд ли здесь в восьмидесятом неугодных прохожих награждают, в зависимости от пола, ярлыками «наркоман» и «проститутка». Наркоманов с Союзе вроде как официально не существовало, да и проституция была чисто заграничным явлением. Ну, в теории, конечно. На практике и те, и другие были, конечно. Просто вряд ли про них много и активно говорили вслух.
Впрочем, я-то СССР помню только ребенком…
Веник заворочался, зевнул, потянулся и открыл глаза.
– О, ты все еще здесь! – сказал он и сел. – А я уж думал, что мне вся эта катавасия с ожившим жмуром приснилась. Не сильно скучал? Прости, надо было тебе что ли хоть телевизор включить.
– Не шалил, фортепиано не трогал, – отрапортовал я. Беспечный парень этот Веник. Привел в дом незнакомого человека и спать завалился. Я за это время мог уже полквартиры вынести.
– Надо бы кофейку сообразить, – Веник поднялся и пошел к двери. – Ты как вообще? Как голова?
– Нормально, – я покрутил рукой и скривился. – Могло быть и лучше.
– Вспомнил что-нибудь? – спросил Веник через плечо.
– В целом да, – сказал я. – Меня на ваш шинный завод распределили.
– Молодой специалист? Инженер? – Веник открыл дверцу одного из кухонных шкафов и извлек оттуда тускло поблескивающую гейзерную кофеварку советского образка. Многогранную такую, с черной ручкой. У моих родителей тоже такая была.
– Журналист в заводскую газету, – хмыкнул я.
– А учился где? В Горьковском? – Веник извлек из кофеварки «начинку» из потемневшего фильтра и трубочки.
– В МГУ, – вздохнул я, усаживаясь на мягкий стул.
– Так ты из столицы приехал, получается? – Веник даже отвлекся от таинства приготовления кофе. – Неужели не смог там нормальными джинсами разжиться? Там же на олимпиаде полно фирмачей было!
Я вздохнул и развел руками. Мол, сорян, так получилось…
– У кого на жопе «Рила», тот похож на крокодила, – хохотнул он и зажег газ. – Знакомые есть?
– Неа, – я покачал головой. – Жильем завод должен обеспечить.
– Ну сегодня воскресенье, отдел кадров не работает, – сказал Веник, водружая кофеварку на плиту. – Можем прошвырнуться до «Петушка», там наши собираются. А утром поедешь на свой завод.
– Заметано, – согласился я.
«Петушок»… Легендарное место, даже я его застал во студенчестве. Изначально это было кафе-мороженое рядом с кинотеатром, но вместо детей его оккупировала альтернативно настроенная молодежь. Именно тут зародился и вырос будущий костяк новокиневского рок-клуба. В девяностых кафешка скинула маску детского кафе и превратилось в бар. И получило неофициальное название «Яйца». А советскую вывеску с него сняли уже в двухтысячных, когда новый хозяин помещения решил разогнать бездельников, привыкших тусоваться в козырном месте, и открыл там итальянский ресторан.
