Выбросив из головы мимолетное ночное видение – мало ли что померещится в потемках! – друзья распрощались. Возможно, потом они встретились вновь – годков через двадцать.
На следующее утро сэр Мэтью Фелл не спустился, по своему обыкновению, в шесть. Не спустился он и в семь, и в восемь. Слуги пошли наверх и постучались в спальню… Мне незачем утомлять вас подробным рассказом о том, сколько раз они с тревогой прислушивались и вновь принимались стучать. В конце концов дверь вскрыли. Хозяин лежал мертвый и весь черный. Прозорливый читатель, конечно, предвидел подобный исход. Никаких следов насилия никто не заметил, но все обратили внимание на открытое окно.
Слуга отправился за приходским священником и получил от него указание известить коронера. Викарий, как только услышал новость, стремглав помчался в усадьбу и немедленно был препровожден в комнату покойного. Со временем в архиве мистера Крома обнаружили записи, не оставляющие сомнений в том, что автор искренне чтил и оплакивал сэра Мэтью. Привожу здесь переписанный мною пассаж, который поможет пролить свет на интересующие нас события и на состояние умов в то далекое время.
«Я не увидел ни единого признака насильственного проникновения в спальню обычным путем, то бишь через дверь, но нижняя рама окна была поднята, ибо мой бедный друг привык держать ее в таком положении в теплое время года. Небольшая вечерняя порция эля была доставлена ему в серебряном сосуде вместимостью около пинты, но осталась не выпитой. Напиток дали исследовать ученому доктору из Бери, некоему мистеру Ходжкинсу, который, однако, не сумел, как сам он под присягой заявил в коронерском суде, обнаружить присутствие какого-либо ядовитого вещества. Ввиду значительного вздутия и почернения трупа среди местных жителей пошли слухи об отраве. Лежавшее в постели тело было столь безобразно и столь чудовищно сведено судорогой, что это слишком несомненно указывало мне на прискорбный факт: мой друг и благодетель испустил дух, терзаемый жестокими муками. Необъяснимым покамест является одно обстоятельство, которое, по моему мнению, обнажает изощренный злодейский умысел того или тех, кто совершил это убийство, ибо две добрые женщины, призванные в дом для омовения усопшего, – обе нрава строгого и весьма высокочтимые в своей погребальной профессии – явились ко мне в крайне плачевном состоянии души и тела и рассказали (правдивость их рассказа немедленно подтвердилась), что стоило им прикоснуться голыми руками к груди покойного, как они почувствовали страшную резь в ладонях, и вслед за тем их руки от кончиков пальцев до локтей стали на глазах распухать, и боль все не утихает (после, в течение многих недель, мойщицы были вынуждены отказывать нуждающимся в их услугах); при этом на коже не видно никаких повреждений.
Я тотчас послал за доктором, который еще не покинул усадьбу, и мы вместе, вооружившись увеличительным стеклом, провели тщательное обследование кожи покойного на означенном участке тела, но даже с помощью увеличительного инструмента не нашли ничего подозрительного, кроме двух крошечных проколов, через которые, как мы заключили, злоумышленник мог ввести яд; на ум сразу пришли всем известные образчики душегубного искусства итальянских отравителей прошлого начиная с перстня папы Борджиа.
Вот все, что можно сообщить о следах на теле. А насчет того, что я собираюсь к этому прибавить, спешу оговориться: речь пойдет о моем собственном эксперименте, и пусть потомки рассудят, дает ли он нам крупицу ценного знания.
На столике подле кровати сэра Мэтью лежала Библия карманного формата, которую мой бедный друг – равно пунктуальный как в малом, так и в большом – всенепременно раскрывал ежевечерне, прежде чем отойти ко сну, и ежеутренне, прежде чем встать с постели. Взявши Библию в руки – и уронив горькую слезу по тому, чей взор вместо бледного мира земного уже наблюдает лучезарный небесный оригинал, – я внезапно подумал (ибо в минуты бессилия пред неизбежным мы жаждем узреть луч надежды в самом слабом и неверном мерцании), отчего бы не испытать старинный метод гадания по книге, многими осуждаемый как суеверие; самый знаменитый пример оного, о котором ныне много говорят, касается блаженной памяти святого короля-мученика Карла и милорда Фолкленда. Вынужден признаться, что мой эксперимент ничего мне не прояснил, но на тот случай, если в будущем кто-нибудь захочет доискаться настоящей причины вышеупомянутых ужасных обстоятельств, я изложу здесь свои результаты. Быть может, уму более острому, нежели мой, они укажут на источник злодеяния.
Итак, я предпринял три попытки, всякий раз наугад открывая Библию и вслепую опуская палец на страницу. В первом случае я попал на слова из Луки (13: 7): „сруби ее“; во втором – из Исаии (13: 20): „не заселится никогда“; и в третьем – из Иова (39: 30): „птенцы его пьют кровь, и где труп, там и он“».
На мой взгляд, это все, что заслуживает цитирования в бумагах мистера Крома. Сэр Мэтью Фелл был предан земле по христианскому обычаю, и в ближайшее воскресенье мистер Кром отслужил панихиду по усопшему, отчет о которой появился в печати под заголовком: «Неисповедимы пути, или Грозящая Англии опасность и злокозненные происки Антихриста». И сам викарий, и едва ли не все жители округи считали, что сквайр пал жертвой нового заговора папистов.
Его сын, сэр Мэтью Второй, унаследовал титул и состояние. На сем завершился первый акт кастрингемской трагедии. Отметим лишь, что новый баронет не пожелал занять комнату, в которой скончался его отец; оно и понятно. Не только он сам, но и никто другой, за исключением какого-нибудь заезжего гостя, никогда там не ночевал. Второй сэр Мэтью умер в 1735 году, и, сколько я могу судить, ничего примечательного за время его правления не наблюдалось, кроме постоянно высокой смертности коров, овец и других домашних животных, причем с годами эта неприятная тенденция нарастала.
Всех, кого интересуют подробности, я отсылаю к письму, опубликованному в «Джентльменс мэгэзин» за 1772 год, где приводятся конкретные сведения из личного архива баронета. С напастью в конце концов удалось справиться, прибегнув к простейшей мере: загонять скотину в хлев и запирать на ночь, а овцам закрыть доступ в парк. Наблюдательный баронет обратил внимание на тот факт, что с животными, проводящими ночь под замком, ничего не случается. С тех пор неприятности происходили только с представителями дикой природы, будь то птицы или звери. Не располагая надежным описанием симптомов (все попытки организовать ночную засаду не позволили установить причину странного явления), я не стану останавливаться на «кастрингемской хвори», как прозвали смертоносный недуг местные фермеры.
Итак, второй сэр Мэтью умер в 1735 году, и усадьба перешла к его сыну, сэру Ричарду. Это при нем к северной стороне приходской церкви была пристроена вместительная семейная «скамья». Для осуществления грандиозного замысла сквайра пришлось потревожить несколько старых погребений в неосвященной северной части погоста, в частности могилу миссис Мазерсоул; ее местоположение было хорошо известно благодаря пояснениям к плану церкви и кладбища, составленному мистером Кромом.
Известие о том, что останки старой ведьмы, которую кое-кто из старожилов еще помнил, будут извлечены на свет божий, не на шутку взбудоражило деревню. Каково же было общее удивление, вернее потрясение, когда оказалось, что довольно хорошо сохранившийся, без единой пробоины гроб совершенно пуст – ни тела, ни костей, ни праха. Согласитесь, тут есть чему удивляться, особенно если принять во внимание, что ее похоронили в те времена, когда о таком преступном промысле, как похищение трупов, никто не помышлял; и для чего, если не для анатомического театра, выкапывать из земли труп, действительно уму непостижимо.
Этот случай всколыхнул давние истории о процессах над ведьмами и ведьминских кознях, за сорок лет уже сильно потускневшие, и хотя приказ сэра Ричарда немедленно сжечь ведьмин гроб многие сочли безрассудным, его послушно исполнили.
Сэр Ричард определенно был отпетый реформатор. Покуда он не вступил в права владения, усадебный дом представлял собой отрадный для взора куб из темно-красного кирпича; однако сэр Ричард недаром путешествовал по Италии. Заразившись итальянским вкусом и обладая большими, чем его предшественники, финансовыми возможностями, он вознамерился оставить после себя итальянское палаццо там, где прежде стоял английский загородный дом. Соответственно, кирпич упрятали под штукатурку и облицовку из тесаного камня, в холле и парке расставили равнодушные к английскому антуражу римские мраморные статуи, на противоположном от дома берегу озера соорудили точную копию храма Сивиллы в Тиволи – и Кастрингем преобразился, обретя совершенно новый и, честно говоря, уже не столь пленительный облик. Впрочем, многие восхищались нововведениями, и для большинства окрестных землевладельцев Кастрингем стал непререкаемым эталоном на годы вперед.
