Может быть, в хлопьях-то и больше всего кальция, он как-то сбивается сам собой, становится концентрированным, но хлопья я вылавливала, не ела, когда папа не видел. Потом он перестал все видеть.

Потом, без папы, мы снова за сыром со скидкой стояли.

Возле тарелок с бутербродами сидит Юбка.

– Эй, – он говорит Ленке, не мне, меня мимо, – вы что, с Коноплей там трахались? Все уже пожрали давно, чего тормозили?

Дебил, она пожимает плечами, но отходит подальше, уже нет нужды, мы в столовой, в хорошем безопасном месте, но только он вот почему бесится – все должны ждать друг друга, не выходить из столовой поодиночке. А Юбка, наверное, посмолить хотел выйти, а мы не дали.

– Че сразу дебил, – отбрасывает сальную челку, кривится, – не, правда. Я ждал, ждал. Пять ложек сахара в стакане размешал.

– Куда тебе столько?

– А вот тебя угостить. Хочешь?

Юбка вдруг поворачивается и протягивает влажный склизкий стакан с мутной водой – не Лене, мне.

– Будешь пить?

– Отвали.

Он ржет, оглядывается на пацанов. Среди них и Муха. На меня не смотрит.

– Не пей, он туда нахаркал, наверное.

Лена волнуется, думает, я совсем без мозгов.

Тут они еще громче ржать стали, а Ленка улыбнулась – не должна была, она же со мной живет, она же клубничный блеск для губ предлагала, а я собиралась взять – на вечер, к дискотеке.

– Пей, говорю, полезное, – скалится Юбка, – только гляди, чтобы не стошнило.

Ржут кругом, хотя верю, что не знают, о чем он. Он Юбка давно – не просто так. В самый первый день появился в широких рэперских штанах, и Алевтина, увидев его, воскликнула – ну надо же, настоящая юбка! Больше не надевал никогда, но кликуха пристала, не отдерешь. Он один раз даже плакал.

– Да пошел ты!

Он тычет в нос мерзким стаканом, не отходит. Тогда, выставив ладонь вперед, резко толкаю стакан – и вот уже Юбка орет в мокрой футболке.

– Ты дура больная! Мне переодеться не во что!

– И хрен с тобой, сам свою мерзость жри.

Он отходит к пацанам, те над ним заливаются – он и правда весь мокрый, спереди футболка к телу пристала.

– Так уж и не во что. В одной футболке приехал?

Что-то и жалко стало его, Юбку. Может, и не харкал он туда, а это Лена придумала…

Но он как-то глядит исподлобья, выплевывает сквозь зубы – зараза, быстро выходит из столовой. А Муха еще до этого исчез, не заметила, когда точно.

Конопля нервная стала, говорит кто-то из пацанов, на людей кидается. Но никто не заступился, не сказал. Мы сели с Леной одни, последние, пододвинули к себе тарелки с остывшей кашей.

– Он это тебе припомнит, – говорит Лена, но словно бы с уважением, не просто так, – я сама видела, как он одного пацана в туалете выслеживал. Это того, который первым про Юбку заорал, потом привыкли, но тогда…

Не так уж стыдно быть Юбкой.

Я бы и не сказала ничего, не обиделась.

Заходит Хавроновна, огромная и белая, она завхоз у нас вообще-то, но занимается всем подряд, осматривает место преступления – стакан на полу, вода пролита, сахар горкой лежит, потому как Юбка опрокинул, а больше никого, только мы с Ленкой, и мы виноваты.

У нее глаза черные, и под глазами – черное, черный карандаш.

Кажется – вот-вот прорвет тоненькую плотину век и прольется на щеки.

– Это что, девки? Что вы за свинарник. Устроили?

Ей тяжело все одним предложением говорить, нужно остановиться, отдышаться. Ей самой бы в санаторий – только легочный какой-нибудь. Отсюда вижу, как раздуваются бока, ребра, под которыми легкие. Может, туберкулезница, а сама не знает – много раз видела красное на ее подбородке, только это всякий раз оказывалось помадой.

– Сейчас убираться будете.

– Да это не мы, – вяло вякает Ленка, знает, что раз Хавроновна заметила – будем убираться.

– Ага, а кто? – А Хавроновна размазывает носком мужского черного ботинка воду по полу. – Тряпку вон на батарее. Возьмите. Рыжая с пола пусть. Подотрет. А ты со стола.

Можно бы спросить, почему это я с пола сразу, почему я? – да только у Хавроновны нельзя спрашивать. Видела, как она парню затрещину дала – он хлебом кидался. Маленький парень, не помнит ничего, даже не плакал. А вот я увидела, что она и сильнее могла ударить, сдержалась в последний момент, – даже странно, что дышать не может хорошо, а сила такая. Он потом синяк никому не показывал, но увидели парни, когда он разделся в душевой, – большой синяк, кровавый. Вообще не должна бы так Хавроновна с детьми, это даже самые придурки поняли. Маленький парень не жаловался, не понял даже.

Беру с батареи мокроватую, заскорузлую тряпку, быстро вытираю воду, благо почти вся на футболке Юбки осталась, а Ленка выделывается, медлит, я и то говорю – да возьми ты быстро другую тряпку и вытри, а она: нет другой, давай эту.

– Ты чего, – я разгибаюсь, смотрю, – эта же после пола, мы же тут в обуви ходим.

– Да ладно, пофиг вообще. Ну Юбка… Вот я ему устрою.

– Что ты устроишь?

– Не знаю, гадость какую-нибудь. Ты кашу жрать собираешься?

Кашу такую тоже нельзя есть, как и минтай, так что я не ответила – вытерла руки о джинсы и взяла недоеденный бутерброд с колбасным сыром. Хотя каша кажется вкусной – овсяная, без масла, зато посыпанная сахаром, что в наших тарелках уже успел раствориться, исчезнуть, но все равно замечаю по крошечному влажному пятнышку. Хотя на сахар не могу смотреть, все лицо Юбки перед глазами.

Надо спешить, есть быстрее, стараться успеть до того, как Хавроновна вернется проверять – можно посмотреть на пол, – сказать, что плохо стараемся.

– Ладно, – говорю потом Ленке, когда бежим на процедуры, – минтай-то еще понимаю, а чем овсянка не угодила?

(Ленка здесь в прошлом году была, не в эвакуации, просто так.)

– Ну как, там вроде как мальчик один сказал, что нельзя перловку есть, потому что иначе на войну попадешь.

– На какую еще войну? Кто – мы? И потом, это не перловка была, овсянка.

– Один хрен. Не знаю, на какую войну. А только перловка и верно мерзкая, жесткая. В зубах застревает даже. И все равно, что не перловка, один черт – каша.

– Быстрее бы уже родители пришли, они всегда вкусного пожрать приносят.

Ленка помолчала.

– Только что-то давно не было.

И ведь не только ко мне перестали приходить, не только я заметила. Так ко всем. Никто из родителей за последние три дня у КПП не показался.

Но ведь это случайно, наверняка случайно. Ну то есть просто мама… просто ко мне мама сейчас пока не может прийти, а к остальным приедут, и мама приедет, просто нужно дождаться.

Мы долго ждем.

– Ладно, валите отсюда, – Хавроновна возвращается, – у вас же процедуры, опоздаете, а я виноватой. Останусь. Так что хрен с вами. Оставьте тарелки, оставьте. Уберу.

Она не злопамятная, хотя и сильная – в обед уже снова будет улыбаться, вываливая на стол ложки и вилки. И хоть бы на скатерть вываливала, а то ведь это тот же стол, куда после еды грязную посуду ставят, а некоторые еще и грязные пальцы о столешницу вытирают, мелкие которые. Им к раковине идти лень, хотя вон она – прямо возле входа в столовку, а им нет, ничего. Так и ходят с грязными руками.

И о том маленьком мальчике Хавроновна наверняка забыла быстро. И он.

Я понимаю, из-за чего все, а Ленка делает вид, ей ведь еще жить со мной. И некуда деться, все палаты заняты, а у нас-то она буржуйская, двухместная, остальные втроем-впятером. И только Муха один. Да, еще Крот вместе с Гошиком, тихим пацаном, но им так случайно повезло.

Бежим делать упражнения – мы опаздывающие, потому с Ленкой в одной группе оказываемся, хотя нам разное нужно.

Раз – смотрим вдаль, на кроны деревьев. Там тоже отсчет: раз, два, три, четыре. Считает тетенька без имени, к ней даже Алевтина никак не обращается.

Раз, два, три, четыре. На пальчик смотрим, на пальчик.

Смотреть нужно без очков, поэтому никакой дали я не вижу – только окно. Ленка видит лучше, поэтому среди деревьев может разглядеть и птиц – однажды сказала, что заметила какую-то лесную, пестренькую. И ясно, что выдумывает, – до леса далеко, никто к нам не прилетит.