Задержавшись на минуту у домика привратника, я внимательно огляделся, но ровным счетом никого не увидел. Обитатели сторожки, несомненно, отправились куда-то праздновать Рождество, и ворота были гостеприимно распахнуты для любого, кто пожелал бы войти. Поэтому я решился въехать, хотя не без колебаний, – я не хотел, ошибившись часом, явиться под окна раньше срока. Но до этого не дошло: у самого угла, до выезда к главному фасаду, мне встретился дворецкий Роупер, стоявший на боковом крыльце. Я знаком подозвал его к себе.
– Обед, как обычно, в пять, Роупер?
– Сегодня в семь, доктор… Рождество.
– Ага! Ну тогда я съезжу по вызовам и вернусь позднее.
– Лучше будет, доктор Крофорд, если вы войдете и подождете внутри. Мисс Катберт наверняка вас не увидит. Она отдыхает у себя в спальне в задней части дома и вряд ли выйдет до семи. Двуколку я велю отвезти на ту сторону, в конюшню, а вас проведу потихоньку в библиотеку, куда хозяйка заглядывает редко, и буду помалкивать, пока не придет время объявить о вашем прибытии.
Предложение было заманчивое, и я в замешательстве огляделся. Впрочем, не в таком уж и замешательстве: я с самого начала подозревал, что затруднение разрешится подобным образом. Небо затягивало тучами, снег сыпал все гуще и укрывал землю все плотнее, колеса вязли в сугробах, и у меня пропадало всякое желание любоваться их кристальной белизной; ревматизм старой миссис Раббидж ничуть не зависел от того, состоится или нет мой визит… через полуоткрытую дверь виднелся камин, полыхавшее там пламя бросало отсветы на наружную стену… короче, я поразмыслил и сдался.
– Думаю… думаю, Роупер, так и впрямь будет лучше.
Произнося это, я покашливал и самим тоном изображал, будто нехотя подчиняюсь некоему велению долга. Каждым движением демонстрируя ту же неохоту, я медленно выбрался из двуколки, бросил вожжи мальчишке, которого подозвал Роупер, отряхнул с пальто снежные хлопья и позволил проводить себя через холл в библиотеку.
Это была уютная старомодная комнатушка, выкроенная вместе с соседней столовой из длинной монастырской трапезной. Как уже говорилось, при переделке убрали немалую часть резной деревянной обшивки, но частично возместили потерю драпировкой из цветной кордовской кожи; кроме того, случаем уцелел первоначальный деревянный потолок, и благодаря всем этим приятным деталям комната имела вполне живописный вид. Дополнительным украшением служил широкий старомодный камин; живопись на стенах закоптилась и выцвела настолько, что едва прочитывалась, и это усиливало общее впечатление благородной старины. Помещение называлось библиотекой, но книг там было не много: покойный сквайр не принадлежал к любителям литературы, а интересы его предшественников в основном ограничивались пособиями о лошадях, собаках и охоте. Собственно, книжный шкаф имелся только один, и тот маленький, и его содержимое вряд ли могло привлечь обычного читателя, так что туда годами мог никто не заглядывать. Однако на небольшой консоли между окнами стояло несколько томов, принадлежавших Мейбл, чьими стараниями в семействе проклюнулись первые заметные ростки культуры; а кроме того, на большом дубовом столе в центре комнаты лежали утренние газеты и самые популярные в то время журналы, которые читала сама Мейбл.
Опустившись в глубокое мягкое кресло, я взял «Корнхилл»[22] и приготовился приятно провести ближайшие два часа, но тут вернулся Роупер. Стоя на боковом крыльце, он был одет по-домашнему, и ничто не отличало его от других слуг рангом пониже. Теперь же, готовясь выступить в официальной роли, он облачился в парадную униформу – черный костюм.
– Не желаете ли небольшой ланч, доктор Крофорд? – предложил он. – Булочки, печенье – для аппетита?
Идея показалась мне очень здравой.
– Не уверен, Роупер, но, пожалуй, да, – ответил я тем же притворно-неуверенным тоном, что и раньше, когда согласился подождать в доме, хотя и в том и в другом случае результат был вполне предсказуем. – Как вы сказали, – (я не сразу вспомнил, что он ничего такого не говорил), – путь был очень дальний, мороз немного кусался и… да, Роупер, если подумать, соглашусь, что кусочек-другой мог бы проглотить.
С широкой ухмылкой (отчего – понятия не имею) Роупер повернулся к двери.
– Я принесу закуску сюда, доктор, – сказал он, – в столовой сейчас накрывают к обеду. К тому же здесь вас наверняка никто не потревожит.
Убрав с библиотечного стола кипу газет, он ушел и вскоре вернулся с основательно нагруженным подносом, который поставил перед мной. Набор оказался весьма неплох: джем, булочки, остатки пирога с дичью, тонкое печенье, маслины; любой завзятый эпикуреец был бы доволен таким разнообразным меню. «Если Роупер так представляет себе ланч, то каков же будет предстоящий обед?» – мелькнула у меня мысль, и я решил по возможности не давать себе воли и настроился на суровое воздержание. Но, вероятно, я все же не справился с собой. Долгая дорога до крайности обострила мой аппетит, а после первых кусков он возрос еще больше. Как бывает в подобных случаях, мало-помалу благие намерения были забыты, и кончилось тем, что легкая закуска превратилась в обильное пиршество.
Ближе к его завершению я обнаружил, что голод уступает место жажде, и меня удивило, что Роупер не подал мне вина. Требовалось всего ничего, какой-нибудь наперсток, чтобы запить пирог с дичью и размочить сухие рогалики. Не было даже бокала воды, и в целом положение создалось весьма странное. Конечно, поступок Роупера объяснялся простой забывчивостью, и все же с какой стати он обо мне забыл? Пренебрежение не было намеренным, тем не менее я немного обиделся. Роуперу следовало быть внимательней, тем более что я посещал этот дом постоянно и к моим вкусам давно можно было приноровиться.
Ворча про себя, я заметил на резной угловой полочке у двери бутылку вина. Низенькая, но объемистая, она вмещала, наверное, чуть больше пинты[23]. На ней была желтая пломба, и даже издалека сквозь сгущавшиеся сумерки я видел, что ее горлышко и бока покрыты толстым слоем пыли. Несомненно, вино в ней было превосходное, и меня осенило, что Роупер, конечно же, предназначал ее мне. Скорее всего, он принес ее вместе с подносом, по пути поместил на полку, чтобы она не опрокинулась, когда он будет расставлять в тесноте блюда, и предполагал за ней вернуться. И разумеется, – чего уж проще? – начисто забыл. Рядом с бутылкой обнаружился очень кстати миниатюрный серебряный штопор, словно бы подтверждавший мою догадку.
Я пересек комнату, перенес драгоценную бутылку на свой стол и начал рассматривать против света. Стекло было темное и толстое, а слой пыли делал его еще темней и толще, так что судить о содержимом не представлялось возможным. И только по весу и по тонкой разделительной линии в верхней части горлышка я понял, что бутылка полна, – пока что все мне благоприятствовало. В конце концов, единственный способ оценить содержимое бутылки – это его попробовать, и в данном случае все говорило о том, что мне надо это сделать. Поэтому я вытащил пробку и, не имея под рукой стакана, сделал изрядный, журчащий глоток прямо из горла.
Вино было просто превосходное – портвейн, насколько я мог судить. Я никогда не выдавал себя за знатока вин, но умею отличить добрый портвейн от ягодного вина, водянистое вино от насыщенного. Этот напиток оказался пряным и ароматным, однако с некоторой странной кислинкой, как будто его слишком долго хранили. Я читал, что вино по прошествии определенного количества лет начинает терять свои качества; и мне подумалось, что, если бы эту бутылку открыли несколькими годами раньше, его усладительные свойства выявились бы полнее.
И все же по трезвом размышлении я порадовался тому, что этого не произошло, ведь тогда мне не довелось бы отведать вина; и пусть оно даже немного испортилось и не соответствует выдуманным кем-то стандартам абсолютного совершенства, ничего равного ему я до сих пор не пробовал и оно как нельзя лучше подошло для того, чтобы запить пирог, делавшийся теперь черствым и безвкусным. Потому я любовно придвинул бутылку к своей тарелке и, должным образом оросив горло, сумел осилить еще немного дичи, снова почувствовал сухость во рту, после чего сделал еще глоток. Так, прикладываясь то к пирогу, то к горлышку бутылки, я продолжал до тех пор, пока не обнаружил, что больше ничего выдоить невозможно, и с некоторым удивлением понял, что выпил все без остатка.