После ареста старшей сестры моей мамы Марины бабушка Паша забрала её дочь Тамару на воспитание. Так мы и выросли вместе.

Бойкая, дерзкая, независимая, доставляла она немало хлопот, но радовала своей учёбой. Всегда была первой в классе. Умна была не по-детски и задириста. «Сущий чертёнок!» – смеясь, говорил дед Фёдор.

По большим праздникам приезжал из деревни друг бабушки Паши, крымский татарин дедушка Мусин. Был у него некогда большой шумный дом под Ялтой. Во время войны крымских татар выслали на Урал. Умерли в пути его жена, дочь и маленький сын, а сам он осел в отдалённой уральской деревушке.

В долгий и трудный путь в город гнало старика одиночество. Пока он у нас гостил, его лошадь, смирная Мухтарка, стояла во дворе, и мы, дети, кормили её хлебом. Дедушка привозил гостинцы – маленькие кислые шарики из творога, ржаные лепёшки и кумыс, которым он нас с сестрой поил, уверяя, что мы от этого лучше будем расти. Бабушка смеялась:

– Что же ты, родимый, сам такой маленький, если с детства кумыс пьёшь?

– Я не маленький, – сердился он, – меня так жизнь придавила.

Вечерами дедушка Мусин молился в своей комнате. Мы с сестрой украдкой наблюдали за ним в проём двери. Постелив на пол бархатный коврик, он вставал на колени, шептал непонятные слова, «омывая» лицо руками, падал ниц. При этом его розовые пятки выскакивали из задников тапочек, и мы с сестрой смеялись.

Любила я деда Фёдора, мужа бабушки, тоже из казаков.

О нём можно сказать словами русского поэта: «Он был аристократ, гуляка и лентяй».

Высокий, стройный красавец, он болтался по жизни как неприкаянный. Его барские привычки забавляли окружающих. Садясь за большой фамильный дубовый стол, протирал салфеткой безукоризненно чистые столовые приборы. Не приведи Бог, заменить чужими! Помню и сейчас его большую серебряную ложку с тоненьким щербатым кончиком, доставшуюся от прапрадеда.

– Видишь, – говорил он мне, – сколько предков её лизали. Мой сын и внуки долизывать будут.

По вечерам любил дед Фёдор пропустить рюмочку. Баловался «невинными и полезными», как он говорил, настойками на травках. Наливая из штофчика с большим выпуклым цветастым петухом на боку, говорил:

– Чью здравицу пьём, того и чествуем.

Не торопясь, доставал из кольца салфетку, затыкал её за ворот рубашки.

– Смотри, как дед ест, – говорила бабушка. – Учись.

Я смотрела и училась.

– Что это ты, как старуха, к тарелке носом приткнулась, али не видишь ничего? – спрашивал Фёдор, не глядя в мою сторону.

Бабушка Паша, слегка ударив меня кулачком между лопатками, говорила:

– Не сутулься, не шибко жизнью задавлена. Молодая ещё к земле гнуться.

Докторов дед Фёдор не признавал, называя их шарлатанами, и лечился исключительно домашними средствами. Обожал без всякой нужды парить ноги в большом медном тазу.

Когда случалось ему болеть, бабушка добавляла туда травки, дух от которых шёл по всему дому.

Дед Фёдор был страстным охотником. Привозил подстреленных куропаток, уток и зайцев. Все ели и хвалили дичь бабушкиного приготовления, а я сидела в углу и тихо плакала, вспоминая их стеклянные, тронутые смертью глаза. Кузина, уплетая перепелов, дразнила меня «куксей».

Иногда к деду Фёдору приходили друзья и до утра играли в покер. Как-то я заболела и лежала с высокой температурой. Бабушка, умаявшись по хозяйству, спала в другой комнате. Мне захотелось пить. Я вышла на кухню, где за столом в голубом табачном дыму сидели игроки. Один из них, увидев меня с распущенными белыми волосами и в длинной до пят ночной рубашке, воскликнул:

– А вот и ангел явился! Пора нам от грехов отходить.

И, бросив карты на стол, ушёл.

Компания очень по этому поводу расстроилась, а один из игроков упрекнул:

– Видишь, что ты наделала? Он же проигрывал, потому и смылся, мерзавец!

Я чувствовала себя виноватой, но дедушка, напоив меня водой, отнёс в кроватку и, погладив по голове, успокоил:

– Спи, внученька, ты тут ни при чём. Эта пройдоха от нас не уйдёт.

Прошло несколько дней, и удравший игрок снова появился у нас в доме.

– Дядя, – спросила я, когда он со мной поздоровался, – вы – пройдоха?

– Да, – ответил он со смехом. – А ты откуда знаешь?

– Дедушка сказал, – ответила я.

По праздникам приходили гости. Бабушка Паша задолго начинала метаться по кухне, готовя угощение. Для нас с сестрой это были счастливые дни. Предоставленные себе, мы делали, что хотели.

После сытного обеда и обильных возлияний гости пели песни. Бабушка заводила тоненьким звонким голосом: «Каким ты был, таким ты и остался…» Гости хором подхватывали: «Орёл степной, казак лихой. Зачем, зачем ты снова повстречался? Зачем нарушил мой покой?»

Мы с сестрой подпевали.

У нас с ней был любимый уголок – за голландской печкой. Там мы играли в куклы, читали и сплетничали о подружках. На сундуке валялся старый казачий полушубок. Иногда мы на нём и засыпали, прикрывшись длинными полами.

В сундуке бабушка хранила сокровища, оставшиеся от прошлого, – старинные шали, коробочки из-под монпансье, пуговицы от прадедовского мундира, серебряное зеркальце, салопы, побитые молью, кружева ручной работы и пожелтевшие фотографии в изящных рамках.

«Это всё ваше», – говорила она. Иногда давала померить длинные платья и сапожки на каблуках с бесконечными застежками. Путаясь в оборках и подворачивая ноги, мы с сестрой бежали к зеркалу и, смеясь и толкаясь, любовались собой.

Во дворе жил наш пёс Полкан. Это был немолодой сеттер, с которым дед Фёдор ходил в былые времена на охоту. Засидевшись на цепи, он с радостью бросался и к своим, и к чужим. Однажды, когда бабушка Паша была в магазине, пожалев пса, мы решили с сестрой спустить его с цепи. Тот, вырвавшись на свободу, передушил в мгновение всех цыплят, гулявших по двору.

Досталось нам по всей строгости. Сидели мы с сестрой по разным углам, пока нас не освободил из неволи добрый дед Фёдор. Бабушка Паша долго укоряла нас своими цыплятами: «Такие уже справненькие, такие жирненькие были». Мы с сестрой благоразумно помалкивали. Бывший казак Фёдор после этого случая звал душителя кур не иначе как «Полкашка Троцкий».

В соседнем доме жила семья старшего брата Фёдора. Несколько раз на дню к нам забегала его жена Анна. Поминутно моргая, она рассказывала очередную уличную байку и бежала «по домашности». Я спросила бабушку Пашу, почему она так часто моргает.

– Это нервный тик. У неё на глазах большевики отца и брата кольями забили за офицерские погоны, – объяснила она.

Я ничего не поняла, кроме того, что большевики – это злодеи, которые убивают людей кольями.

Иногда тётя Аня, большая любительница бани, брала нас с сестрой попариться. Жарила в парилке, хлестала веником, «чтоб стройнее девки были, а то замуж никто не возьмёт». Замуж мы не собирались, потому отбивались от веника всеми силами. Пытка мочалкой, терзающей наши худенькие спины, заканчивалась слезами. Я плакала тихо, сестра – в голос, поэтому меня жалели больше.

У тёти Ани был волшебный дар выращивать всё, что принимала земля. Её огород и сад были лучшими на улице. Промышляла она цветами. Ходила ночью на городское кладбище, собирала глиняные горшки, выращивала в них бегонию и герань и продавала на рынке. Бабушка её стыдила:

– Креста на тебе, Анна, нет. Что ж ты у мёртвых последнее забираешь?

– Глупости, – часто моргая, говорила та, – им это уже ни к чему. У них там своя жизнь в других, райских цветах.

– Неужели не боишься бродить ночью по кладбищу? – спрашивал дед Фёдор.

– Я, Феденька, ничего и никого не боюсь. Отбоялась, дружочек.

Одно из ярких моих воспоминаний связано с первым причастием. Готовились мы к нему с сестрой усердно – говели и старались думать о Боге. Из страха совершить какой-нибудь грех я отказалась от детских соблазнов – перестала бегать, играть и ходила, семеня ногами и согнувшись, подражая благостным старушкам. Походка моя, однако, маме не понравилась, и она быстро вернула мне мою природную, сказав, что я стала похожа на Бабу ягу.