— Там морозы не то, что у нас, — сказала она, подписывая на коробке адрес.
После того как мама нашла Кешу в детском доме, поселились они в Ярославле, в сенях деревянного дома, у сторожихи. Сторожиха ворчала на них и заставляла Кешу снимать резиновые сапоги у входа. Мама каждый день ходила на почту и один раз возвратилась радостная:
— Бабушка нас вызывает. — И прочла телеграмму: — «Жива квартира разрушена получила другую той же улице приезжай ребенком жду».
В этот же день они поехали в Ленинград. Когда мама увидела дверь их квартиры, она решила, что они ошиблись адресом, но в двери появилась бабушка, вся оранжевая от какой-то болезни. Увидев оранжевую бабушку в дверях подвальной квартиры, мама заплакала: ни квартира, ни бабушка ей не понравились. Кеше, наоборот, понравилась оранжевая бабушка и квартира понравилась тоже: мимо окон проходили ноги, а он, лежа на диване, догадывался, какие у этих ног могут быть головы, и так этому научился, что мог у кого угодно выиграть американку. Он выиграл однажды у Прыгунова, когда тот пришел к нему и они поспорили о ногах в желтых ботинках и широченных брюках. Прыгунов сказал, что это, наверное, какой-нибудь завуч или даже министр, а Кеша сказал, что это дворник Федор идет за пивом. Вышло по-Кешиному, правда, Кеша угадал потому, что уже не раз видел этого дворника в желтых ботинках. Но Прыгунов все равно не отдал Кеше проигранного перочинного ножа с двумя лезвиями.
Бабушке Кеша тоже понравился: она ведь тоже его ни разу не видела и приняла таким, каким он пришел. Мужчина в пенсне, как говорила мама, был Кешиным дедушкой и очень-очень видным человеком. Когда Кеша однажды спросил, кто был виднее, дедушка или дядя Боря, мама ответила:
— Ну конечно же дедушка, как можно сравнивать!
А бабушка рассказала: дедушка до революции был очень крупным издателем. Именно к нему пришел однажды Лев Толстой и посадил маму на горшок. Когда Кеша рассказал Прыгунову про Льва Толстого, без горшка, конечно, его целую четверть дразнили «буржуем». Это было несправедливо, потому что дедушка сразу после революции отдал свою типографию и издательство советской власти и работал в этом самом издательстве заместителем директора и получал небольшое жалованье до тех самых пор, пока не умер.
Кеша еще раз посмотрел на голубое море и белый пароход и пошел дальше. Возле посуды не было очереди. Весь год Кеша собирал по рублю, чтобы купить маме чулки со стрелкой. Вместо киселя с булкой он брал один кисель или одну булку. Но в один день, когда он уже накопил сто рублей и пошел покупать чулки, ему сказали, что у него теперь не сто, а десять рублей, если он переменит их в кассе. Кеша не поверил: считать он умел и знал, что у него сто рублей. Он пошел в другой магазин, и там ему сказали, что деньги его сильно уменьшились со вчерашнего дня, и сказали какое-то непонятное слово. Но Кеша опять не поверил и стал ждать, когда все станет по-старому. На завтрак мама давала ему новые два рубля, их Кеша все тратил, а старые не доставал. Теперь Кеша посмотрел на красивую синюю вазу, подумал, что, может, пришло то время, когда денег его станет столько, сколько было, достал из-под подкладки и показал продавщице свои сто рублей, спросив: «Хватит за вазу?» Продавщица посмотрела на его деньги и сказала: «Два месяца назад поменять надо было, тогда хватило бы». Кеша спрятал деньги обратно под подкладку и вышел на улицу. Зажгли фонари и разноцветные лампочки на елке перед входом. Во многих окнах горел свет. Снег перестал. Улица стала черной, фиолетовая грязь под ногами подмерзла, стало скользко. Елки в клетке с надписью «Елочный базар» занесло снегом; они заиндевели и были тоже будто наряженными. Очередь на такси стала еще длиннее. Три человека держали в руках елки, и очередь опять казалась как бы в негустом лесу. Кеша вспомнил про маму, сумку и разбойников и побежал к дому. Уже от угла он увидел, что в их окнах темно. Кеша вошел в подъезд. Он увидел свой портфель, прислоненный к стенке, на всякий случай постучал негромко в дверь, опять замяукала Мочалка. Конечно, можно подняться на второй этаж и зайти к Зинке, но Кеша представил себе, как ему откроет дверь Зинкина мама, как скажет сладким голосом: «Сними-ка ботиночки, детка», — и, стирая белой тряпкой следы Кешиных ботинок, будет грустно смотреть на его пальцы, торчащие из дырявых носков, потом проведет его через комнату, где под большой елкой накрыт стол с огромным пирогом посредине, к Зинке в комнату, крикнув: «Зина, к тебе гости!» Он войдет в отдельную собственную Зинкину комнату с кроватью, окруженной тоненькой сеткой и покрытой розовым одеялом, с обоями, на которых нарисованы всякие морды смешных птиц, котов и собак, где на люстре-тюльпане раскачивается зеленый паровоз с красными вагончиками, а в углу стоит Зинкина украшенная елка. А когда он будет уходить, Зинкина мама пойдет за ним, спросит сладким голосом: «Уже? Чего апельсинчиков не взял?» — и протянет ему самый маленький апельсин.
Нет, к Зинке Кеша не пойдет. Он стал опять думать о маме. Когда она росла в имении дедушки, она научилась игре на рояле и языкам. После революции она поступила в консерваторию к большому музыканту, папиному товарищу по лицею. Мама говорит, что перед войной она начала давать сольные концерты, у нее сохранилось даже несколько афиш; давала она и концерт в Москве, на который пришел дядя Боря: тогда Кеши еще не было на свете, и дядя Боря переписывался с мамой. После концерта дядя Боря пришел к маме за кулисы и сказал: «Недурственно! Право, недурственно; я думал, будет гораздо хуже». Перед войной мама уехала с концертной бригадой куда-то далеко и уже в Ленинград не возвратилась, потому что родился Кеша и вскоре началась война. Квартиру, где осталась одна бабушка, разворотило бомбой, и комнаты залило нечистой водой. Последний раз о рояле, который «погиб» во время бомбежки, о Бахе и своих концертах мама говорила у дяди Саши, куда они переехали с Кешей, когда от бабушки из-за ее болезни стало плохо пахнуть. У дяди Саши масла и булок было сколько хочешь. Кеша вспомнил, как он ходил вокруг стола, откусывал большие куски булки с маслом и приговаривал: «Вы это видели? — Проглатывал кусок и добавлял: — И больше никогда не увидите!» За этим занятием его однажды застала Берта Леонтьевна — дяди-Сашина мама. Она и раньше появлялась везде бесшумно, будто плавала по квартире.
— Надеюсь, мальчик, — поморщившись, сказала она, — ты больше не будешь ничего брать без спроса? Надеюсь, что ты будешь тихо себя вести и не будешь слишком шуметь? — Потом поджала губы и добавила: — Хотя вряд ли это возможно.
То же самое сказала она, когда ночью отчего-то разъехались стулья, на которых Кеша спал в столовой, и он со страшным грохотом очутился на полу. В третий раз она выговорила эту фразу, когда дядя Саша накричал на него в коридоре, а мама заплакала. Она появлялась везде и всегда, когда Кеша что-нибудь делал не так: брызгал ли на пол, ронял ли нечаянно вилку, оставлял ли следы на полу или пил воду из носика чайника, — Берта Леонтьевна была тут как тут со своей неизменной фразой: «Я надеюсь, мальчик… хотя вряд ли…» Вполне возможно, что она неотступно следила за Кешей. Дядя Саша целыми днями сидел у себя в комнате за маленькой дверью. Иногда туда входила Берта Леонтьевна, и тогда оттуда доносился отрывистый стук машинки. Ни маме, ни Кеше за дверь входить не разрешали. Но как-то вечером, когда мама уехала в гости к оранжевой бабушке, а Берта Леонтьевна с дядей Сашей ушли в театр, наказав Кеше, как Синяя Борода своей молодой жене, не входить в дяди-Сашину комнату, Кеша, вспомнив, как поступила молодая красавица в сказке, тихонько приоткрыл дверь, ожидая увидеть гору трупов маленьких мальчиков, которых убила Берта Леонтьевна за шум и неучтивость. Но в комнате ничего, кроме стола, кресла, маленького стола с пишущей машинкой и множества книг по стенам, не было. Вытянув шею, Кеша читал названия книг, пока не вернулась от бабушки мама и, испугавшись, не утащила его в столовую. У дяди Саши, кроме всего прочего, был рояль. Первое время, когда дядя Саша уходил к себе в книжную комнату, мама садилась за рояль и играла не песни, а что-то длинное, разнообразное, громкое и тихое — не для детей. Но тут же бесшумно открывалась дверь книжной комнаты, в столовую входила Берта Леонтьевна и, зайдя со стороны, чтобы мама ее увидела, говорила: «Вы разве не знаете, что Сашенька работает?» И всякий раз, когда мама садилась за рояль, она выходила из комнаты и теперь уже молча становилась перед мамой. Потом мама стала играть на рояле очень тихо какие-то красивые песни. Но как-то дядя Саша сказал:
