Олег. Злата, я хочу тебе сказать…

Злата. Что ты не ожидал, что я буду такой красивой? Я это для тебя. И для себя немножко. Но в основном для тебя. Я не хотела, чтобы тебя обижали, говоря, что такой красивый, умный, добрый парень и женился на уродине. Я не хотела, чтобы у кого-то и в мыслях было, что ты женился на мне из жалости. Я не хотела, чтобы оскорбляли нашу с тобой чудо-любовь. Любовь, которой и на свете-то не бывает. Я бы перенесла еще тысячу операций без наркоза, лишь бы всего этого не было. Противные свечи, так плохо вставляются… а ты мне совсем не помогаешь. Ну, поцелуй меня, только потом я непременно вставлю свечи, все до единой, так и знай.

Олег. Ты стала теперь красивой. Ты стала такой красивой, что от тебя просто глаз нельзя оторвать. И я думаю, что теперь у тебя будет все в порядке.

Злата. Еще бы! Ведь со мной будешь ты!

Олег. Я не буду с тобой больше.

Злата. Не надо зажигать свечи. (Пауза.)

Олег. Пойми меня разумом, Злата. Я знаю, что это понять очень трудно. Я теперь тебе не нужен, Злата. В такой степени, как нужен был раньше: теперь ты хорошо проживешь и без меня. Раньше ты была только моей — кроме меня, ты не была нужна никому. Ну, во всяком случае, не многим. Я был для тебя всем. А теперь… Каждый молодой человек будет рад влюбиться в тебя. Теперь у тебя будет много счастья, Злата. И я не нужен тебе. Сейчас ты не можешь еще к этому, может быть, привыкнуть, но уже завтра же ты убедишься, что я прав. Ты не расстраивайся моим словам, а лучше надень красивое платье, распусти свои золотые волосы — тебе так больше всего идет — и сходи вечером в театр или на концерт. Ты увидишь, что все будет так, как я говорю. И тогда, вернувшись, ты обязательно зажги все свечи. А сейчас потуши их. Они душно пахнут. Можно? (Тушит свечи.)

Злата. Да… ты уходишь… совсем?

Олег. Да, Злата. То есть нет, конечно, я останусь, если ты хочешь, чтобы я выпил чаю. Я всегда буду приходить к тебе, когда ты меня позовешь. Мы станем настоящими друзьями… Ты даже представить себе не можешь, как я рад за тебя… А теперь меня ждет Анна… Помнишь, я говорил тебе про девушку, которая не могла простить мне одного плохого поступка в детстве? Так вот, она простила меня и вернулась. Так мне попить с вами чаю?

Злата. Нет! Иди!

Олег. Ну, до свидания. Звони. Я домой теперь перееду. Дома жить буду. Так что ты заходи. Напротив ведь!

О л е г выходит из комнаты. З л а т а сидит на кровати перед подсвечником. Входит К л а в д и я Н и к о д и м о в н а.

Клавдия Никодимовна. Вы не зажгли все свечи? (З л а т а молчит.) Вы зажжете их все в день свадьбы? Это правильно. Стог там, кладбище, а свадебная ночь в постели удобнее всего. Рождается человек в комнате, и любить и умирать должен в комнате, бог даст. (З л а т а молчит.) Что за свечи чудные ты привезла? Толстые да витые. Разноцветные. Я таких никогда не видела. А где Олег? Ушел в институт?

Злата. Ушел.

Клавдия Никодимовна. В такой день он мог бы и побыть с тобой… Что ты загрустила? А ну-ка посмотри на себя в зеркало! (Подносит зеркало. З л а т а отворачивается.) Вы поссорились? (З л а т а молчит.) Велика беда, помиритесь. Милые бранятся..

Злата. Нет. Мы не ссорились, мама.

Клавдия Никодимовна. Но ведь он ушел?

Злата. Нет… Он ушел.

Клавдия Никодимовна. Ты хочешь сказать… что он ушел? Совсем? Навсегда?

Злата. Да… Он ушел совсем.

Клавдия Никодимовна. Совсем… (Пауза.) А, да бог с ним. И забудь его, моя королевна, моя красавица. Теперь таких, как он, ты встретишь много.

Злата. Ты не знаешь его телефона в общежитии? (Бросается к телефону.)

Клавдия Никодимовна. У меня записан. Вот. А что ты хочешь ему сказать?

Злата. Все.

Клавдия Никодимовна. И правильно. Скажи все, что о нем думаешь, деточка.

Злата. Это общежитие? Мне, пожалуйста, попросите Красавина Олега из двадцать пятой комнаты. Олег? Это я, Злата! Олег, вернись, пожалуйста, я прошу тебя, мы еще поговорим, я прошу тебя! (Становится на колени.) Приходи ко мне, ты можешь встречаться с ней, с этой Анной, я не обижусь, я совсем не обижусь. Да и она не обидится… ну, хоть потихоньку…

Клавдия Никодимовна. Не надо, не унижайся перед ним, не унижайся. Ты же красавица теперь, ты должна знать себе цену, доченька, я не могу на тебя смотреть, у меня сердце сжимается, как пустой мяч…

Злата. Уезжаешь? Можно, я поеду на вокзал тебя провожу? (Начинает плакать.) Ну позволь, пожалуйста, я все буду делать, как ты хочешь, позволь, пожалуйста, позволь, я прошу тебя, прошу, прошу… (Рыдает.) Повесил трубку. (Ложится на кровать и рыдает.)

Клавдия Никодимовна. День-то у нас сегодня замечательный, чтобы реветь. Оставь, оставь свои слезы, Злата. Не хотела я тебе говорить, может быть, я сама во всем виновата. Но ведь не любил он тебя, никогда не любил.

Злата. Любил!

Клавдия Никодимовна. Ох, нет, Златочка, не любил. Восемнадцать лет назад мела я улицу, а тебе восемь месяцев было, я тебя только от груди отняла… Весна была, с крыш сосульки падать начали. Ну я и завезла тебя во дворик, чтобы не зашибло сосулькой… И вдруг машина пронеслась мимо, и в ней — мне мой золотобородый померещился. Бросила я метлу, схватила такси и, как была в переднике, догонять понеслась, ну да ясное дело — не он это был… Вернулась я во дворик, где коляску поставила — батюшки, а она вся в огне! И ты кричишь в ней тихо-тихо, верещишь так, почти неслышно. Ну, я схватила тебя, а пеленки-то уж горят, и одеяльце, дальше — «скорая помощь», больницы, пятьдесят процентов ожога. Ну, врачи хорошие попались, с сердцем, выходили тебя, только ожог на лице остался. Маленькая ты была, операции без наркоза могла и не перенести. Шесть лет мы с тобой по больницам шатались.

Злата. Да ты мне говорила все, мама, только ты забыла, ведь не в скверике пожар был, а дома.

Клавдия Никодимовна. Да я-то ничего не забыла. В пустынном дворике пожар был.

Злата. А зачем мне говорила, что дома?

Клавдия Никодимовна. А чтобы зла с малолетства ты на людей не держала. Ведь она, коляска-то, не сама загорелась — подожгли ее.

Злата. Подожгли?

Клавдия Никодимовна. Да. Подожгли. Трое мальчишек неладных. Одному, старшему, Гене Ползунову — девять лет было, Александру Волкову — шесть с половиной, а Олегу Красавину — восемь исполнилось. (Пауза.) Суд потом был. Родители у всех важные были: завуч школы, доктор наук да музыкантша. Адвокатов взяли, адвокаты говорили, что с мальчиков чего взять — несмышленые они, дескать, а я им говорю — как это в десять лет несмышленые? В десять лет человек знает, что и кошку за хвост плохо дернуть, а уж чтобы как картошку поджарить младенца — это он уж в четыре года обязан знать, значит, родители так воспитали, не вложили ничего доброго, родителей и судить надо, а детей — в колонию, раз у них в десять лет такие задатки, чтобы живое спичками жечь. Только не послушал меня суд — адвокаты у тех языкастые были. Присудили нам за такое с тобой несчастье — смешно сказать — по восемь рублей от каждого виновного родителя пожизненно на усиленное тебе питание. Хотела я им деньги их проклятущие назад швырнуть, да подумала: судья решит, что я больше клянчу, и потом, наказанием дела все равно не исправишь… Так и махнула рукой. А деньги брала, на полдачки копила, думала, в твоем положении лишнее имущество тебе не помешает, их тебе и дала — твои деньги. Теперь отдадим — пусть радуются. Теперь нам и полдачки не нужно, так припеваючи заживем. Только и с деньгами они меня замучили — до сих пор Красавин-отец по судам таскается, дескать, гуляю я на его деньги, дескать, спекулирую на твоем уродстве, всё эти восемь рублей вернуть себе хочет. Я бы вернула, так ведь суд не позволяет — тебя на экспертизу требует, а я сказала, не дозволяю больше экспертиз никаких. Намучила дочку.