Ведущий. Если же знакопеременный ряд один сходится, а знакопеременный ряд два расходится, то данный знакопеременный ряд…

Клавдия Никодимовна. Поди ж ты ничего не понимаешь-то. Да хоть в лицо человеческое глядишь — и на том спасибо, те годы все в сетку пялилась. И чего только в ней, в сетке-то, видела, хоть теперь-то скажи, а?

Злата (не оборачиваясь). Интересно. Кружки всякие разноцветные, квадратики, циферки. Интересно.

Клавдия Никодимовна. Нашла тоже интересного. Я прежде боялась, чтобы ты ума так не рехнулась, а ты теперь вон чего! Этот год все эту программу глядишь ученую, на што тебе? В медицинский, что ли, эти формулы сдают?

Злата. Да не знаю… Просто интересно так смотреть и слушать, и все. (Выключает телевизор, некоторое время смотрит в пустой экран.)

Клавдия Никодимовна. Говорю тебе, пирог подходит, блины остынут, чего сидишь?

З л а т а медленно, не поворачиваясь, встает и подходит к зеркалу, распускает пучок, и прекрасные золотые волосы покрывают всю ее спину. Мать обеспокоенно на нее смотрит. З л а т а долго стоит неподвижно, не отрываясь глядя в зеркало.

Клавдия Никодимовна (кричит). Да что ты к зеркалу-то присохла! Не отодрать тебя никак, пирог подходит, блины стынут, чего на себя часами-то глаза пялить? Какая есть, такая и есть, гляди не гляди — все такой останешься! Нечего глаза таращить. Садись за стол.

Пауза.

Злата. Мам, а к моему лицу можно привыкнуть?

Клавдия Никодимовна. А почему нет? Что ж это, к человеческому лицу нельзя привыкнуть?

Злата. А ты привыкла?

Клавдия Никодимовна. Ну, обо мне какой разговор? Я ничего не замечаю.

Злата. Значит, и другие могут привыкнуть?

Клавдия Никодимовна. Значит, и другие.

Злата. И молодой человек?

Клавдия Никодимовна. И молодой человек. Отчего же! Особенно если еще «Запорожец» за тобой дам. С лица воды не пить.

Пауза. З л а т а оборачивается так, что видна правая половина лица с большим красным ожогом через всю щеку.

Злата. А без «Запорожца» никто не привыкнет?

Клавдия Никодимовна. Ну почему не привыкнет? И без «Запорожца» может. Фигура у тебя очень хорошая.

Злата. Фигура?

Клавдия Никодимовна. Да. Талия тонюсенькая-тонюсенькая. Я в девках тонкая была, да куда уж мне до тебя. И не угнаться. А грудь-то, грудь-то у тебя — словно чаши; когда купаешься — нет-нет, и в щелочку полюбуюсь, сосок широкий, розовый, как лепесток.

Злата. Да ну тебя, мама.

Клавдия Никодимовна. А и не стыдись. Что хорошо — то и хорошо. Ноги-то у тебя стройные, ровные да гладкие, а уж волосы — и говорить нельзя. От отца твоего. В темноте так всеми искорками и светятся. Одно слово — Злата. Ну, давай за блины приниматься. Совсем уж простыли. Греть, что ли?

Злата. Так сойдет. (Садится за стол.)

Клавдия Никодимовна. Ну, доченька, поздравляю тебя с твоим восемнадцатилетием. Желаю тебе от души, что только мать родная пожелать может. Ты сама знаешь. (Выпивают вино и закусывают. Пауза.) А женишки, поди уж, снятся? И глупости всякие на ушко шепчут? Ведь шепчут? Шепчут, скажи?

Злата. Нет!

Клавдия Никодимовна. А мне уж шептали, голубка, вовсю шептали, да такие глупости нашептывали, такое стыдное я уже тогда во сне видела, что и тебе-то сказать рот не откроется. А к нам в деревню тогда как раз геологи приезжали, в пятьдесят втором это было, все бородатые из себя, заросшие, косматые, неумытые, ну, причесались, и разбрелись кто куда, вокруг деревни золото, а может, брильянты искали, кто их знает. Я тогда на сенокосе была, сено в стога с девками метала, а парень один из геологов этих остановился у копны, стоит как вкопанный и глаз от меня не отрывает. Девчата его на смех подняли, а он все стоит, будто не слышит, и на меня смотрит как на Богородицу. Я сначала украдкой все взглядывала, потом и сама как остолбенела. А волосы у него на солнце — веришь, горят, как золото горят, и глаза — голубые, голубее неба в тот день. Солнце зашло, а волосы у него все равно в темноте сияют… и борода. Говорят, у каждого человека в волосах есть золото, так у него, видно, целый кошель золота был в волосах рассыпан. Только глаза ночью черные сделались. Так солнце зашло, сумерки стали, девки с поля ушли — кликали меня, кликали, да так и ушли, не дождавшись, а мы с ним все стоим у стогов и стоим. Как совсем темно стало, он из рюкзака свечник со свечами достал и все тридцать две свечи зажег. Провели мы с ним ночь в стогу. И что это была за ночь, дочка! Как на краю жизни и смерти. Много хотеть — оно тоже вредно. Потом обида на жизнь остается. А жизнь… она ни в чем не повинная: требуем мы от нее всего для себя, всего-всего, а у нее на всех всего нет. Сыты, обуты, одеты — и то слава богу, а еще полдачки, может быть, будет. Чего еще надо? Любовь? А меня вот любовь моя быстрая нисколько не обидела. Уж не тебе, девушка, мне говорить, да ты ведь небось уже давно все знаешь, и какая это ночь у меня была, ни секунды глаз он мне не дал сомкнуть, за одну ночь всю мировую любовь познала, и больше ничего не хочу, и больше ни о чем не жалею — все равно такого не повторится, ведь любила я его, и как перед смертью любила, любила, как хоронила, а уж что рыдала — и от счастья, и от горя несказанного: знала — уже не увижу… На ледник ушел. Упал он с того ледника, или, может, у него по такой, как я, в каждой деревне имелось — кто его знает. Только не видела я его больше. А как полнеть стала, мать моя, бабушка твоя, покойница, поедом меня заела: мол, у нас, Левкиных, отродясь такого сраму не бывало. Ну, послушала я, потерпела, да и ушла в город. Дворником устроилась… Одна у меня весточка от него осталась — ты. (Обнимает дочь.) Злата моя! Да свечник этот. Бери, говорят, свечник этот, он из другого века, редкий.

Злата. Фигура, говоришь, у меня, мама, хорошая? А чем она хорошая?

Клавдия Никодимовна. Ну, талия очень тонкая, я такой и не видывала прежде, у меня до родов талия тоже очень тонкая была, на всю деревню славилась, а далеко до твоей, ноги у тебя стройные, длинные, таз очень широкий, грудь очень красивая при такой талии… и полная.

Злата. Ну, грудь — это вперед забежать надо. А сзади что у меня еще красивое?

Клавдия Никодимовна. Ноги, плечи узкие, шея длинная. Сзади ты красавица!

Злата. Красавица!.. А долго ли, мама, парень может сзади ходить и в лицо не заглядывать?

Клавдия Никодимовна. Нет, парень долго не может. Для парня лицо важнее фигуры. Парню непременно как можно скорее в лицо заглянуть нужно. Как понравится ему фигура и ноги, он непременно обгонит и в лицо посмотрит. Я сколько раз на улице видела. Да и сама давеча иду — вижу, девушка идет, ножки точеные, таз, шея и все прочее, я и забежала вперед посмотреть, а она — как яблоко печеное, лет под шестьдесят, тьфу ты. Так тоже нехорошо.

Злата. Нехорошо, говоришь?.. Ты мне подари насовсем твое платье с горохами!

Клавдия Никодимовна. Это зачем? Оно же тебе велико. Оно же на тебе как балахон болтаться будет.

Злата. Вот и хорошо. Я теперь только в нем ходить буду. Вот и хорошо, что как балахон. А то в моей юбке серой кто-нибудь увидит мою фигуру и пойдет за ней, а потом, как ты, забежит вперед, оглянется и скажет — тьфу! — как ты! Так дай платье.

Клавдия Никодимовна. Да отлепись ты от зеркала! Фигура — тоже богатство, подарок человеку, хорошую фигуру днем с огнем не сыщешь. Волосы — золотые, а ты и вовсе себя изуродовать хочешь! С лица воды не пить. Девка ты хорошая, работящая, покладистая, чистая, пол садового участка раздобудем — я кое-что подкопила, — не бойся, привыкнет, сначала в темноте, а потом и на свету не отвернется, вон у сестры Лиды Носовой парень хромой, так она все набивается познакомить вас, мы уж и о садовом участочке поговорили…