«Многие же будут первые последними,

и последнее первыми»

(Мар. 10:31)

Лола появилась внезапно – вышла из соседнего зала, поправляя белый поварской колпак.

Тот не хотел держаться: сползал назад, упрямые рыжеватые пряди выбивались на лоб.

Я шагнул к ней, помог, двумя руками натянул тугую ткань, спрятал лишние волосы.

Она заметила, что на мне сбит галстук – принялась расправлять воротник рубашки, подтягивать узел.

Со стороны казалось, что мы обнимаемся.

Посетители шли туда и обратно, обходили нас, косились, хмурились, улыбались, посмеивались.

Это не волновало.

Грудь Лолы плотно притиснулась к моей, я чувствовал ее колени, вдыхал запахи: смесь кухонных ароматов, духов и горячих подмышек.

Колпак сел на место, галстук вернулся в идеальное состояние.

Повод обниматься исчез.

Я взял Лолу за руку и увлек к лестнице.

Мы спустились на один пролет.

Я прижал ее к стене и начал целовать.

Лола не противилась, не говорила ни слова, лишь перебирала мои губы своими и смотрела большими темными глазами.

Я просунул руки под ее куртку, сдернул бюстгальтер куда-то наверх.

Грудь оказалась меньше, чем казалась.

Я расцепил свой ремень, расстегнул и спустил брюки.

Цвет Лолиных трусиков я не знал; на ощупь они показались черными.

Я стянул их до колен.

Бедра Лолы были горячими и слегка дрожали от напряжения.

Я развел их пошире.

Все шло правильно, моя готовность была полной, но Лола не раскрывалась.

На площадке под нами стоял то ли низкий стол, то ли высокая кушетка.

Мы переместились туда; я сел, привлек Лолу к себе на колени.

Отворилась дверь подсобного помещения, вышли какие-то равнодушные люди.

* * *

Гривцов открыл глаза.

Кругом подрагивал мрак, разбавленный оранжевым уличным светом, который пробивался сквозь плотную штору.

Жена спала на боку, отвернувшись к окну, совсем маленькая под толстым одеялом.

Где-то далеко снаружи лениво перелаивались собаки – вероятно, бродячие, которые днем опасались издать лишний звук.

За стеной в соседней квартире еле слышно плакал ребенок.

Этот плач раздавался постоянно: ночью, утром, днем – тихий и безнадежный.

К звукам привыкли, без них уже чего-то не доставало.

Он сел на кровати, спустил ноги.

Глаза привыкли к темноте, на туалетном столике перед зеркалом различились милые вещицы жены: проявились тюбики с кремом, слабо отблеснули очки.

Чисто австрийские, они стоили сорок тысяч; деньги когда-то прислал ко дню рождения старый приятель из США

Гривцов встал.

Колени отозвались болью.

Первым всколыхнулось левое, разбитое в понедельник 18 сентября 1967 года – в начале второго класса, когда он бежал по коридору, а одноклассник сделал подножку.

Тот мерзавец, давно почил от пьянства, кости истлели в могиле.

Но колено напоминало о себе перед каждой сменой погоды – а в последнее время и просто так.

После левого заболело правое, которое начало беспокоить лет пять назад, причем еще хуже.

В иные дни Гривцов еле-еле всходил на пять ступенек крыльца перед подъездом.

Он осторожно выскользнул из спальни, шагнул в холл.

Диодная лампа, включающаяся от движения, бросила на пол пятно света.

Гривцов сунул ноги в тапочки, которые оставлял за порогом, не желая портить ковровое покрытие, и прошел на кухню.

Штора была отдернута.

С этой стороны лежал туман; дворовые фонари расплывались в мутно светлеющей массе.

Стеклопакеты были качественными, но Гривцов почувствовал сырость.

Прошлое перестало греть; время от времени оно наползало туманом – тоскливым и неживым.

В ранней молодости случалось всякое.

Память что-то сохранила детально, что-то неузнаваемо исказила.

«Лолой» звали буфетчицу из кафетерия университетской столовой.

Однако та выглядела иначе, чем женщина из сна.

Да с ней у него никогда ничего и не было, не могло быть.

Лола перевалила за сорок, Гривцов – аспирант – еще не приблизился к тридцати.

Сейчас им с женой предстоял тридцатилетний юбилей совместной жизни.

Эти годы были полны исчерпывающего счастья; при возможности отката в начало координат Гривцов повторил бы все, не меняя ни минуты.

Но после снов, подобных нынешнему, начинало казаться, что самой жизни уже почти не осталось.

В свои годы я ни капли не волновался о будущем.

Тому не имелось причин.

Я учился на «айтишном» факультете технического университета.

Я знал, что по окончании не останусь без работы: специалисты протоколов и верстальщики html были востребованы.

Жизнь разворачивала цветное полотно; я ей верил.

Сейчас стояло лето.

Я прекрасно сдал сессию, перешел на третий курс, не имел претензий ни от учебной части, ни от преподавателей.

Родителям – которые обожали проводить выходные в саду, перекидывая навоз в окружении чумазых соседей – я дал понять, что не собираюсь разделять их образ жизни.

Они смирились, позволяли по выходным оставаться в городе.

Брат был старше; он уже окончил институт и работал в фирме, занимающейся бог знает чем.

Ни я, ни родители в тонкости не вникали.

В нашей большой квартире мы имели каждый по комнате, друг другу не мешали.

Вчера я лег спать рано.

Родители в своей комнате еще смотрели телевизор, а у меня уже закрылись глаза.

Как вернулся брат, я не слышал: по пятницам он всегда приходил домой поздно.

Но утром меня разбудил резкий звонок в дверь.

Впрочем, я не прав.

Звонок не мог оказаться «резким – не резким».

Он просто был и вырвал из спокойного полусна.

Я потряс головой в надежде, что звук приснился.

Ничего не получилось; на меня лился вполне реальный трезвон.

Я выбрался из постели, всунулся в брюки, натянул футболку и прошлепал в переднюю.

Мимоходом я отметил, что все семейные тапочки: мамы, папы и брата – покоятся под вешалкой.

Это не выходило из формата.

Родители спозаранку уехали в сад.

Брат, вероятно, пошел за чем-то в магазин.

То, что меня никто не потревожил, соответствовало праву на сон, которое я отвоевал.

Сладко зевнув, я открыл дверь.

За порогом стояла девушка, с которой встречался брат.

Я знал, что ее зовут Наташа.

Имя стало нарицательным из-за российских проституток, приезжающих на турецкие берега.

Но я в Турции не бывал и проститутками не пользовался.

Иных знакомых Наташ у меня не имелось, эту я уважал.

– Привет, Наташа, – сказал я.

– Привет, Лева, – ответила она.

– Я не Лева, я Леня, – зачем-то поправил я. – То есть Леонид.

– Извини, извини, Леня!

Наташа взмахнула руками, на меня повеяло ароматом приятных духов.

– Ошиблась…

Я кивнул.

– А где Олег?

– Не знаю, – ответил я просто. – Ушел куда-то. Я спал, встал, его нет. Может, за сигаретами.

– За сигаретами, да… – отозвалась она.

– Ты заходи, – продолжил я на правах хозяина. – Давай выпьем кофе, пока он придет.

Наташа вошла, я закрыл и запер дверь.

На ней был костюм из белой супер-мини-юбки и сиреневого жакета, который ужасно шел к волосам, поднятым в высокий узел.

Туфли имели такие каблуки, что я не мог представить, как на них ходить.

Губы – большие и приятно накрашенные – блестели так, словно Наташа их облизнула.

Братова девушка казалась самим совершенством; я о такой не мог даже помечтать.

Я не был совсем уж уродом, но ростом не вышел.

Да и вообще, я знал, что во мне нет того, что принято называть харизмой.