— Господи боже мой, у людей горе, а он слона водит.

Худой сутулый мальчик, трясущийся на груженой фуре, сказал своему соседу:

— А по-немецки слон — дер элефант.

Немецкая речь еще не вызывала к себе ненависти.

Слон не забегал вперед и не отставал. С молчаливым достоинством шагал он рядом с коровами, лошадьми, козами, с легким шуршанием опуская тяжелые ноги.

Люди несли на себе все, что можно было унести, на что хватало сил. Порой их выбор падал на самые необычные вещи. Высокий костлявый старик нес на спине картину Шишкина «Утро в сосновом бору». Картина была в потрескавшейся тяжелой раме, и веревка больно резала плечо. Но старик нес картину не как смиренный несет свой крест, а как вызов войне, несогласие с ней. Пот блестел на его висках, сердитые желваки ходили под впалыми щеками, а за спиной перевернутые медведи поднимали морды к небу.

Женщина в темном платке сидела на повозке, прижимая к себе горшок с фикусом. Большие мясистые листья со стуком ударялись друг о друга. Зачем ей понадобился фикус?

Объяснить все это можно было только фанатическим и вместе с тем естественным стремлением людей сохранить из мирной жизни все, что им было дорого. Скарб. Хлеб. Книги. Цветы.

Орлов должен был сохранить слона. Никто не давал ему такого приказа. Напротив, приказ был — уничтожить. Но молчаливый униформист по-своему распорядился судьбой Максима. В этом огромном молчаливом существе сейчас сошлись главные чувства Орлова. Максим был частью Зининой жизни, единственной частью, которую еще можно было сохранить от пуль и от пожаров.

Когда поток останавливался, Орлов кормил слона отрубями и бегал с ведром к колодцу, чтобы напоить его. Иногда, если привал был долгим, он водил слона к реке. Максим спускался с берега и шел до тех пор, пока вода не доставала до живота. Тогда он начинал пить, а потом поливался, а заодно поливал ребятишек, которые приходили смотреть, как слон купается.

На водопое к Орлову подошел парень в стеганом ватнике.

— А пахать на нем можно? — спросил он, кивая в сторону слона.

— Не пробовал, — ответил Орлов.

— А по-моему, можно, — парень прищуренным глазом рассматривал Максима. — Только б он борозду не портил ножищами. Его и в комбайн можно впрягать заместо трактора… И много надо харчей, чтобы прокормить такую скотину?

Орлов недовольно повел плечами — навязался ты на мою голову! — но сказал:

— Восемь килограммов отрубей, хлеба полпуда, сено, рис, ведер пятнадцать воды.

— Пятнадцать ведер! — парня больше всего удивили пятнадцать ведер. — Баню можно справить с пятнадцатью ведрами! У меня бык четыре выпивал. Хороший бык… черный с белыми пятнами. И дорого за слона просят?

— Дорого! — рассердился Орлов. — Десять тысяч рублей золотом.

— Зо-ло-том! Дорого! — парень произнес эти слова с таким видом, словно собирался купить слона для хозяйства, но слон оказался не по карману.

— Полпуда хлеба это можно, — рассуждал он сам с собой, — но десять тысяч золотом… У нас колхоз небогатый.

В это время с дороги закричали:

— Пошли!.. Пошли!..

И Орлов со слоном поспешили в строй.

Иногда навстречу беженцам попадались воинские части. Тогда поток сворачивал в поле или вытягивался в струнку, пропуская идущих на запад. Слон занимал бойцов.

— Вот это противогаз! — кричал ушастый боец в большой, налезающей на глаза пилотке. Его круглые мальчишеские глаза весело блестели.

И все сразу обратили внимание, что голова слона в самом деле похожа на большой противогаз. А что, если под этой несуразной огромной маской скрывается очень симпатичное лицо с коротким носом…

Боец совсем недавно был мальчишкой и, как видно, озорным. Он тут же расстегнул брезентовую сумку и натянул на себя противогаз. И сразу стал похожим на слона. И они зашагали рядом: четвероногий слон и двуногий слоненок.

Может быть, это была его последняя шутка.

За полдень к Орлову на кривых ногах подкатил низкорослый мужик с редкими, коричневыми от табака зубами, с выпуклым кадыком:

— Слушай, хозяин, у меня лошадь пала… Мне тягло нужно.

— А я здесь при чем? — спросил Орлов. Ему не сразу пришло в голову, что коричневозубый имеет виды на слона.

— Я твоего… в телегу впрягу, — сказал мужичок.

— Это не вол и не лошадь, — отрезал Орлов.

— Где я тебе возьму лошадь? А? Отвечай! Сейчас не время разбираться. Впрягай.

Мужичок лез на Орлова с кулаками. Униформист отстранил его и зашагал дальше.

— Впрягай! — требовал мужичок.

— Отстань. Лошадь уморил, а за слона я отвечаю.

— Граждане! Что ж это получается, — закричал коричневозубый. И кадык, как поплавок, запрыгал под кожей. — Выходит, человек пусть пропадает, а слон топает?!.

Колонна загудела.

— Давай, давай не задерживай!

— Одолжи ты ему слона!

— А чего его спрашивать. Запрягай. Закинь ему веревку на шею…

Орлов снял с плеча винтовку. Патроны лежали у него в кармане, но оружие он взял наизготовку.

— Это что ж, в своих стрелять будешь? Ты что, немец? Отвечай, ты немец?

— Что у тебя в телеге? — тихо спросил Орлов.

— Скарб.

— Брось свой скарб и шагай, как все.

— Не брошу! Я свое не брошу. Не ты наживал — и не командуй.

— Если тебе барахло дороже жизни, — спокойно произнес Орлов, — оставайся с ним. А слона я тебе не дам. Слон — государственный.

— Будь ты проклят! — крикнул мужик и захлебнулся злобой.

Он так и остался на дороге со своей телегой.

Слон шел дальше, оставляя на пыльной дороге большие круглые следы. Он не оглядывался и не видел, как его следы тут же исчезали; их смывала волна двигающихся подошв, шин, копыт, колес. Шел, слегка покачивая головой, и у него в ногах поднималось душное облачко пыли.

Люди привыкли к Максиму. Отрываясь от своих мыслей, искали его глазами, как ищут необходимый ориентир. Он создавал равновесие, успокаивал и незаметно как бы стал вожаком потока.

И когда под вечер, потемнев от пыли и усталости, отрывисто дыша, слон остановился, поджав сбитую переднюю левую ногу, поток замер. Пора было сделать привал, расположиться на ночь.

По обеим сторонам дороги раскинулось пшеничное поле.

Оно колыхалось на легком ветру, поворачивая из стороны в сторону пожелтевшие глазастые колоски. Каждый колосок ощетинился тонкими штыками, защищая еще мягкие, незрелые зерна. Зерна были похожи на капельки загустевшего топленого молока, и вкус у них был тоже молочный… Над пшеничным полем звучал непроходящий шепот. Так разговаривает мать, чтобы не разбудить спящее дитя. И во всем этом щедром, широком разливе было что-то спокойное, живое, материнское.

Беженцы стояли на дороге, не решаясь сделать первый шаг в поле. Они боялись смять стебли и колоски — были приучены к этому с детства, как были приучены не бросать на пол хлеб… Они не думали о том, что завтра это поле растопчут и перепашут фашистские танки и родное дыхание поля исчезнет в жарком чаду…

Но потом они решились…

Они входили в поле, как в море. Медленно, опасливо, раздвигая руками пшеничные волны, стараясь не мять их.

Пройдет еще немного военного времени, и сердца людей почерствеют, как черствеет хлеб. Но черствый хлеб не перестает быть хлебом. Даже самый черствый хлеб не превращается в камень. Пройдет время… Но оно еще не прошло. И глаза людей были влажными. Они жалели поле.

А зеленые стебли шуршали под ногами, и поднимались, и снова падали.

Маленькая девочка, полдороги проспавшая у матери на руках, проснулась и, моргая заспанными глазками, бегала по полю, собирала васильки. И радовалась. Пшеничное море подбрасывало ее на волнах.

Последними в пшеницу вошли слон и Орлов, серый от усталости и горя.

В начале войны люди редко думают о будущем. Оно далеко и туманно. И, кроме того, не так много шансов, что оно вообще будет: пуля и снаряд слишком часто обрывают жизнь, а вместе с ней и будущее. Охотнее думают о прошлом. Оно как бы и есть будущее, если удастся остаться в живых. Обыкновенные мирные дни представляются счастливыми и желанными. О чем же еще люди могут мечтать, как не о их возвращении.