Бывшая путанка Клавка Шифер так и не успела начать новую жизнь. Ее красивое тело было разорвано на куски. Голова отлетела в угол и теперь смотрела на опера удивленными глазами. Крюков поежился, хотя и повидал в жизни всякого.

— Эй, идите сюда! — позвал из небольшого коридорчика медик, держа в руках раскрытое красное удостоверение. — Тут ваш, майор милиции. Мертвый.

Крюков подошел медленным шагом. Он все еще надеялся на чудо. Ну, мало ли в Москве майоров милиции? Но чуда не случилось, худшие опасения подтвердились. За диваном лежал его напарник Виктор Мокеев. С залитой кровью головой.

«Интересно, за каким лешим его сюда понесло?» — подумал сыщик и спросил: — Это его взрывом сюда забросило?

Врач пожал плечами.

— Вряд ли. Точно не могу сказать, экспертиза покажет, но, похоже, взрыв тут не при чем. Его ударили по голове чем-то тяжелым. Били от души, аж мозги наружу вылезли. Извините за подробности.

В дверной проем с шумом ворвался начальник убойного отдела полковник Шабанов. Как всегда недовольный всем: тем, что до сих пор не подъехали следователь прокуратуры и криминалисты, тем, что пожарные и спасатели затоптали следы. Ну, а присутствие Крюкова вызвало у полковника целую бурю гнева.

— Крюков, скотина, и ты здесь! Вестник смерти! Ты же куда ни сунешься, за тобой, как в песне у Высоцкого, «воронье и гробы»! И, конечно, все залапал! Если опять твоих отпечатков пальцев окажется больше всего, я тебя посажу! По крайней мере, лет десять под ногами крутиться не будешь.

Женьку Шабанова можно было понять. Каждый свежий труп — это как минимум новый воз работы, а как максимум — служебные неприятности, тут поневоле станешь бросаться на окружающих.

Спорить с Женькой сыщик не стал. Устыдился. Полковник Шабанов не раз предлагал Крюкову перейти на работу в его отдел, обещал чины и награды. Но опер скромно отказывался. Он справедливо считал, что от добра добра не ищут. К тому же — свято верил в старую истину, гласившую: хочешь потерять друга — дай ему взаймы или возьми к себе на работу. В данном случае — пойди к нему на службу. Крюков терять старого друга Женьку не хотел.

Поэтому он ограничился тем, что помахал полковнику рукой и изобразил свою коронную улыбку. В ответ Шабанов разразился новым потоком брани. Под эти громовые раскаты мата Крюков и выбрался на улицу.

Здесь ситуация понемногу нормализовалась. По площади расхаживали пешие милицейские патрули, гордо разъезжали конные. Часть горящих машин пожарным удалось потушить, некоторые продолжали дымиться. Разрозненные кучки фанатов и хулиганов разбились по двое-трое и жались к домам. Цепкий глаз сыщика сразу выделил знакомый силуэт Игната. То и дело озираясь, он удалялся от места происшествия. В несколько прыжков опер догнал стукача, дернул за руку, едва не вырвав ее из плечевого сустава, и прижал к стене.

— Игнаша?! Какой сюрприз! Неужели в бритоголовые записался? Растешь, сука! Быстро говори, фашист, что тут случилось, где Витю потерял?

Игнат растерялся.

— Я не знаю… Меня Виктор Алексеич…

Стукач вдруг попробовал вырваться. Но, хотя на вид он был высок и крепок, рывок не получился. Для убедительности Крюков слегка пнул его коленом в живот. Высоковато, но дотянулся. Игната немного скрючило. Теперь сыщику даже пришлось к нему немного наклониться.

— Бабушке своей будешь шары вкручивать! Говори быстро, что случилось с Виктором? Почему он оказался в этом магазине? Колись, иуда, иначе я тебя в камеру закрою! А там знаешь, что с козлами делают?

Добровольный помощник милиции вытаращил глаза и разинул рот, но признаваться не спешил. Сыщику пришлось его слегка придушить. Лишенный кислорода доносчик лихорадочно засуетился в поисках выхода и выбрал самый простой и привычный путь: откровенности и чистосердечного признания своей неправоты.

— Мне нельзя в камеру! — заныл Игнат. — Я все скажу. Вон, смотрите — пацан в черном кожаном пальто. Кличка Хорст. Как зовут — не знаю. Я у них недавно. Внедрился по приказу Мокеева. Этот Хорст — фашист, пришел из организации «Фаланга‑88». Я должен был только свести его с Виктором Алексеичем. И свел. Они вошли в бутик. Я остался ждать на улице. А тут драка. Потом внутри что-то рвануло. Я в ту дверь сунулся, а там уже все горит…

Крюков недоверчиво покачал головой. Парень в кожаном плаще по кличке Хорст спокойно стоял на другой стороне улицы, словно ничего не опасаясь. Крюков пригляделся к нему повнимательнее. Высокий, худощавый, лет восемнадцати-двадцати. Волосы на его голове обриты не наголо, а торчали ежиком. Шелковый шарф не закрывал лица, а небрежно болтался на шее. Впрочем, лицо без особых примет. Вот только левая щека немного измазана в копоти. Крюков мысленно прокрутил его по учетам. Нет, в розыске этот Хорст определенно не находился. Разве что по кличкам прокрутить?

Сыщик смешался. Что делать? Брать этого Хорста на основании одних только показаний Игната? Крюков плохо знал этого стукача, но со слов Мокеева составил о нем впечатление как о весьма ненадежном типе. Виктор подозревал своего агента чуть ли не в двурушничестве. И все-таки отправился на стрелку с его подачи, даже не предупредив напарника и не подстраховавшись. Где и погиб. Странно это, господа…

Пока Крюков прокручивал в голове разные варианты поведения, объект наблюдения двинулся вдоль улицы и исчез за углом.

«Придется заняться парнем поближе», — решил для себя сыщик.

Но перед тем как отпустить вялое тело незадачливого осведомителя, опер еще раз прижал его за кадык.

— Имей в виду, фашист проклятый, будешь давать полезную информацию, будешь получать кислород для жизни! Если нет, я тебе его перекрою. Ферштейн? Жить может только то, что приносит пользу обществу, понял? Это ваш фашистский философ Зигфрид фон Шмультке сказал.

Тут сыщик отпустил стукача и пошел искать свою машину. День явно не задался. Может быть, бабушка была права, когда не советовала работать в воскресенье?

Девушка была очень молода и очень красива. При рождении ей дали имя Мухабат, но год назад, получая паспорт, она назвалась именем любимой певицы — Жасмин.

В комнате кроме нее находился смуглый мужчина лет тридцати. Лицом он напоминал артиста Омара Шарифа, этакий каказский мачо. Правда, когда он начинал говорить, впечатление от его блестящей внешности несколько портилось.

— Э, слушай, женюсь на тебе, э! — пел мачо-джигит. — Я Анвар, меня каждый собака знает, мое слово закон, э! Трусы снимай, э! Ты не думай, Анвар не собака — потрахал и убежал. У Анвара невеста была, Клавкой звали. Очень красивый. Погибла недавно. Террористы взорвали. И две жены было. Они тоже погибли. Теперь вот тебя полюбил. Женой моей будешь!

Жасмин с обожанием смотрела на Анвара, как Лейли на своего Меджнуна.

— Ты силен и благороден как могучий батыр-пехлеван, любимый. Но мой почтенный отец хочет отдать меня за Мусу, — пропела она. — Мой уважаемый отец работает на него. Муса — хозяин. Большой человек.

Благородный Анвар презрительно улыбнулся.

— Э, Муса — собачий сын, ишак! Свинину ест, я сам видел, э! Я на тебе женюсь. Самой любимой женой будешь, э!

И запел песню любви.

— Будешь жить в доме в три этажа. Самый верхний этаж — пол паркетный, два балкона — весь твой будет! Есть в мой дом большой холодильник «Вирпул», широкий, две двери. Обе двери закрыты на ключ, ключ у тебя будет! Ты самый главный в мой дом будешь, э! Есть в мой дом большой телевизор «Панасоник», экран во всю стену. Пульт, чтобы программы переключать и громко-тихо делать, у тебя будет. Ты самый главный в мой дом будешь, э! Будешь в мой дом жить, ничего не делать. Только стряпать, есть и толстеть. Зачем не веришь, э?

На этом песня кончилась. Жасмин залилась краской смущения. Что и говорить, предложение обольститель сформулировал убедительно — яснее некуда. Она кивнула.

— Я тебе верю. Только вот отец может не согласиться. Мы — шииты, а ты суннит. Перед тем как мы убежали из Ферганы, тамошние сунниты убили моего дядю и всю его семью. Они ворвались в его дом, связали всех. Женщин изнасиловали, а мужчин били палками и мотыгами. Потом они разрезали всем женщинам животы, а мужчинам перерезали горло. Детям просто разбили головы о камни очага. Потом они облили всех бензином и сожгли. Было очень страшно. — Она испуганно посмотрела на окно.