5 декабря, воскресенье.
Заседание Мемуарного клуба прошло блестяще – я имею в виду себя; и Леонард впечатлил сильнее обычного, причем с гораздо меньшими усилиями; и Морган очень профессионален; а Мэри ни разу не посмеялась над моими шутками. Что ж, с целью примирения буду громко смеяться над ее шутками в следующую среду384. Не успела оглянуться – уже декабрь, и, боюсь, я пишу сейчас только потому, что мозг устал от Кольриджа385. Зачем я его читаю? Не из-за того ли, что я не читала Элиота, а Л. читал, рецензировал и хвалил386?! Элиот и Голди ужинали у нас на днях [1 декабря] – удачный вечер. Холодный рассудок приводил меня в отчаяние, как вино, и все казалось бессмысленным. Я рассмеялась в мрачное мраморное лицо и получила ответный смех. Какое же у него большое бледное лицо, особенно на фоне живой и смуглой физиономии обезьянки-Голди! Рот искривлен и закрыт; ни одной свободной и легкой фразы; весь зажатый и заторможенный, однако есть где-то внутри огромная движущая сила, и боже мой – какая концентрация взгляда, когда он спорит! Мы обсуждали критику, и я обнаружила, что он считает себя поэтом. Полагаю, ему очень нравится обычный человеческий смех, и думаю, что он охотно отказался бы от своей чопорности. Рассказ об аппендиците его тестя был весьма подробным. Думаю, он хочет сбежать от своих дел и использует нас как убежище. Какие еще новости? Джеральд Дакворт обручился с мисс Чад387 – это считается? Еще мы ужинали с Тойнби388, но не хочу вдаваться в подробности. О чем тогда рассказать? О том, как усердно мы работаем – вот что впечатляет меня этой зимой; все помещения забиты до отказа, в основном благодаря печатному станку. Не знаю, сможем ли мы продолжать в том же духе. И потом мы оба очень популярны, известны, уважаемы; Леонарду сорок, а я близка к этому, так что хвастаться особо нечем. В глубине души я тоскую по невзрачности и безвестности молодых лет. Мне нравятся молодые умы и ощущение, что все еще впереди. Это относится и к ужасному разгильдяйству, но что поделаешь. Я не могу скрупулезно писать по 2000 слов в час. Ходила на чай с мисс Хасси в Клиффордс-Инн389. Не знаю, почему именно там я вспомнила свою молодость. Она журналистка, независимая, бедная, неопрятная, полная энтузиазма, а ее брат, пришедший на чай, не такой умный, но и не такой запущенный, немного неловкий, зато молодой! Оба они идут на спектакль, совсем как мы с Адрианом много лет назад, но, возможно, она счастливее, чем была тогда я. Представьте себе нищенскую комнату в мрачный ноябрьский день: сломанный газовый камин; маргарин; один стол; книги, в основном дешевые; письменный стол; никаких украшений или мягкого кресла (кажется, у меня оно было), – несколько лестничных пролетов, ванну, кухню за грязной занавеской и еще одну женщину, делящую с ней помещение. Мы обсуждали необходимость образования. «Конечно, у образования должна быть цель», – пробормотал ее брат. Она не хочет учиться – умная, парадоксальная, взбалмошная и продвинутая женщина, – но молодым я все прощаю.
12 декабря, воскресенье.
Близится конец года. Все припорошено снегом и хрустит от мороза; улицы бугристые и скользкие; руки грязные, как почему-то всегда бывает при холоде. Вот мы сидим у камина в ожидании Роджера, у которого вышла книга; у всех они выходят: у Кэтрин, Марри и Элиота. Я до сих пор не прочла ни одной390. Я была счастлива услышать на днях критику в адрес Кэтрин. Знаете почему? Отчасти из-за смутного ощущения, что она рекламирует себя, или же Марри делает это за нее, а также из-за плохих рассказов в «Athenaeum», но в душе я, должно быть, считаю ее хорошим автором, раз мне приятно слушать, как ее ругают.
Теперь в памяти всплывают сцены. Например, чай на Гордон-сквер… Все эти ветви, плавно извивающиеся и напоминающие Лаокоона391, – такими я видела их из окон комнаты Ральфа наверху392. А еще Литтон заходит туда на чай. И мы сразу, чуть ли не с порога, погружаемся в литературу. Книга Элиота «серьезная» и гораздо лучше, чем говорят журналисты – Линд, например, в своей позорной рецензии393.
– Все равно он банален, несвеж, еще и Мильтон ему не нравится.
Может, Литтону стоит написать в «Nation»?
– А как у тебя с «Викторией»?
Тут мы подходим к двери Нессы.
– А с Ральфом? Вот я бы за него замуж не пошла, ведь он деспот.
– Точно.
– Но что будет с Кэррингтон?
– Она не может бесконечно жить со мной.
– Может, получится с ним.
Дверь открывается, я вхожу и поднимаюсь; дети; сижу у плиты; Несса рисует картинки для Анжелики. Возвращаюсь домой.
Теперь о Молли Гамильтон. Я расширяю свои горизонты, но не очень сильно, хотя стараюсь принимать то, что мне предлагают. Делая это, я чувствую, что обязана извлечь максимум пользы. Не зря же я хожу на чай. И вот мы сидим, чиркая спичками о коробок. «Я помощница редактора в “Review of Reviews” с зарплатой в £570!» – воскликнула она394. Благодаря этому ее мать может жить в Лондоне; она рвется бой; бедняжка Молли готова даже приковать себя к письменному столу. Там был письменный стол и книги, разложенные как в магазине. Вспыхнула ли спичка? Полагаю, что да – в разговоре о счастье и людях. Я волнуюсь не о том, нравятся ли мне мои слова и какое впечатление они производят, а о том, действительно ли я думаю то, что говорю. Однако с другими людьми это очень трудно – настолько я восприимчива и тщеславна. Вошла поэтесса – бедное вареное яйцо, утиное яйцо; собиралась поужинать в Клубе; ушла.
Я забыла свое первое впечатление о Молли, шедшей по Стрэнду [центральная улица Лондона] в ночь открытия Кенотафа395, – такая яркая сцена, как в Аду396. Безмолвная улица; никакого движения, только марширующие люди. Ясно, холодно и безветренно. Яркий свет Стрэнда; женщины кричат «Помянем славных воинов!» и протягивают хризантемы. Постоянный стук шагов по тротуару. Лица яркие и зловещие – бедняжку Молли порядком измучило это освещение. Я коснулась ее руки, и она дернулась, как будто ее разбудили. Ужасная процессия оцепеневших людей.
19 декабря, воскресенье.
Видимо, это последняя страница года, поскольку завтра я еду на ночь к Джанет [Кейс], во вторник вечером ужинаю в Лондоне на праздничной вечеринке, а в среду уезжаю в Родмелл. Я не беру дневник с собой, хотя, если будет настроение, могу набросать страничку и привезти ее с собой. Хочу отметить, насколько же я счастлива, ведь на одной из этих страниц написано, что я несчастна. Не вижу объективных причин, но могу предположить, что это как-то связано с постоянной работой, сочинительством и неиссякаемым источником идей в голове. Но бывают и праздные моменты. Я смотрю на огонь. Я строю фразы – само собой. Не могу не думать о том, что слава мистера и миссис Вулф постепенно растет. Это способствует ощущению наполненности. Несомненно, мне нравится получать письма от издателей – даже просьба отрецензировать мистера Бересфорда397 немного греет душу. В следующем году я буду выше всего этого. Я вытравила из себя зависть к успехам Кэтрин, написав ей неискренне-искреннее письмо. Ее книги хвалят в ЛПТ – прелюдия к грядущему успеху398. Я предвижу переиздания, а следующим летом – Готорнденскую премию399. Именно поэтому во мне росла зависть, от которой, повторюсь, я избавилась. Моя привязанность к Кэтрин каким-то образом воскресла, но я не возражаю и даже радуюсь. Однако ее книгу я так и не прочла.
