Рой Медведев писал, что моя жена имела орден Ленина. (И еще много что написал: что я был «подполковником ГАИ», родился в Подмосковье, — все это полностью не соответствует действительности.) А отец бы ей просто голову оторвал за такие награды. Какой орден Ленина? Она даже в КПСС никогда не состояла. Еще когда Галина Леонидовна работала редактором в Агентстве печати «Новости», у нее как-то раз была попытка на этот счет, но Леонид Ильич тут же запретил ей даже думать об этом и сказал: «Хватит того, что у тебя отец Генеральный секретарь, я в партии и без тебя разберусь что к чему».
10 ноября 1982 года, утром, в начале девятого, мне на работу позвонила Витуся, дочь Галины Леонидовны, и сказала: «Срочно приезжайте на дачу». На мой вопрос: «Что случилось?» — ответа не последовало. Я заехал за женой в МИД, и в скором времени мы уже были на даче. Поднялись в спальню, на кровати лежал мертвый Леонид Ильич, рядом с ним находились Виктория Петровна и сотрудники охраны. Юрий Владимирович Андропов уже был там. Позже подъехал Чазов. Прощание шло четыре дня.
Галина Леонидовна старалась еще как-то держаться. Только у гроба, у самой могилы, сказала: «Прощай, папа». Слез уже не осталось, все было выплакано. Виктории Петровне предложили машину, чтобы доехать до Красной площади, но она наотрез Отказалась: «Этот последний путь с моим мужем я пройду сама».
Я шел за гробом, поддерживая с одной стороны Викторию Петровну, с другой — Галину Леонидовну. Потом шел Юрий Леонидович с женой, племянники, Вера Ильинична и Яков Ильич, внуки Леонида Ильича — Андрей и Леня. Никто из нас на трибуну Мавзолея не поднимался, мы остались там, где находились гости.
О чем я думал там, на Красной площади? Конечно, я спрашивал себя, что же будет с нами, прежде всего с Викторией Петровной, что ее ждет, как она будет жить дальше?
Официально своим преемником Леонид Ильич никого не называл. Он, как я уже говорил, не собирался умирать. Но если он и думал о преемнике, то это был именно Андропов.
Уже после суда я виделся с женой в стенах Лефортовского изолятора. Пока шел суд, от Галины Леонидовны никаких весточек не было, а тут вдруг нам дали короткое свидание. Но меня и здесь не оставляли одного. Во время разговора присутствовал заместитель начальника изолятора, фамилию его я не помню; он живо интересовался беседой, потом мы пили чай с лимоном. Впрочем, тогда еще лимон в разряд дефицита не входил и деньги на этот чай, судя по моей тюремной «зарплате», не высчитали.
В общем, встретились мы с Галиной Леонидовной и попили чайку. Она сказала: «Где бы ты ни находился, я буду тебя ждать».
Вот так мы и простились.
Отсюда, из Лефортова, меня отправили в пересыльную тюрьму на Красной Пресне.
…Никто не знает, что пережила эта женщина за последний год. И я тоже не знаю, ведь я был уже под арестом. О том, сколько слез она выплакала, сколько ночей проведено без сна, можно было догадаться по ее лицу. Тяжелый «пресс» обрушился на Галину Леонидовну с первых же дней моего ареста. Тот же полковник Миртов во время следствия все время твердил: «Пусть ваша жена сдаст свои драгоценности и скажет, что вы привезли их от Рашидова из Узбекистана». Это повторяли Гдлян и Иванов. Я отвечал: «Что вы все ко мне, вы сами предложите это Галине Леонидовне, пусть она их и сдает». Вот такие были разговоры. А если бы я пошел на это «предложение», то… в общем, Гдлян все время сулил мне какую-то поблажку. Драгоценности Галины Леонидовны — это серьги, кольца, кулон и браслет, подаренные родителями. Что-то из своих украшений она приобретала сама, но среди всех этих «цацек» ничего сногсшибательного не было. Единственное, Гале всегда очень нравились серьги, среди них одна пара, я помню, была действительно дорогая — это золото с бриллиантами на сумму в несколько тысяч рублей. Но зато другая пара серег стоила уже всего несколько сот рублей — то есть Галина Леонидовна имела лишь то, что ей действительно нравилось и шло. Ни о каком коллекционировании бриллиантов и речи быть не могло. Леонид Ильич бы и не позволил. Повторяю, он хорошо знал, как мы жили.
Так вот, Галина Леонидовна сказала: «Пусть все забирают, за имущество я бороться не стану. Пусть и квартиру забирают. Все равно я пока буду жить у друзей». Галина Леонидовна сама хотела подать заявление, чтобы у нас забрали четырехкомнатную квартиру и дали бы ей квартиру из двух комнат в любом районе Москвы. Я не отговаривал. В наших четырех комнатах было чуть больше 80 метров, квартира удобная, но не «двухэтажная», как писали в газетах, — это новый дом на улице Щусева, рядом с тем самым Домом архитектора, где мы 15 лет назад встретили друг друга.
А через 10 дней, уже около шести часов вечера, раздалась команда — «на выход с вещами!».
Вывели нас на улицу, погрузили в автозак, привезли на вокзал и воткнули в знаменитые «столыпинские» вагоны.
Когда я был первым заместителем министра, я эти вагоны видел, но, разумеется, никогда в них не был и просто не представлял себе, что это такое на самом деле. Полутемный вагон, в нем камеры на 6— 12 человек каждая. Есть камеры для особо опасных преступников, таких как Чурбанов, — они на три человека, хотя меня везли одного и в сопроводительном «наряде» было написано: строгая изоляция. Это значит, что я ни с кем не должен общаться и со мной — под страхом наказания — тоже никто не имеет права разговаривать.
Я ехал, смотрел и все время вспоминал последние встречи с Галиной Леонидовной. Что с ней будет? Как ей жить? По постановлению суда, все наше имущество подлежало конфискации. Ну хорошо, меня осудили. Но она в чем виновата? Тут еще вопрос, виноват ли сам отбывающий наказание, — почему же его семья должна влачить нищенский образ жизни? Осужденный, допустим, как-то проживет, государство, которое изолировало его от общества, гарантирует ему питание, спальное место и прочее. Но что будет с его семьей, она, его семья, это что же, не люди они, что ли? Получается, что если человек провинился, так его нужно обязательно раздеть до трусов, да еще без резинки оставить, чтобы он просто был гол как сокол. И не его одного — всю его семью. Вот наши законы.
А когда вернешься из заключения, то живи как хочешь.
О многом передумал я за эти три дня, пока наш «Столыпин» катил на Урал».
Брежнев и его сподвижники, как известно, совсем не были склонны обременять себя доверительными беседами с управляемым ими народом. И советские журналисты не спешили оповестить мир о том, что происходит за закрытыми дверями ЦК И в советском Генштабе не устраивали регулярных «брифингов» для инкоров. Наоборот — и цекисты, и обслуживающая их пресса вкупе с КГБ и цензурой были озабочены тем, как бы понадежнее упрятать концы в воду и скрыть тайну. Так что вещие мандельштамовские слова — «мы живем, под собою не чуя страны» — в Советском Союзе оставались актуальны.
Разъяренный критик Горбачева
Нина Андреева была той женщиной, которая должна была разбудить и стимулировать реакционные силы КПСС.
Перед вами интервью Нины Андреевой, данное ею московскому корреспонденту влиятельной американской газеты «Вашингтон пост» Дейвиду Ремнику.
Нина Александровна Андреева выглянула в окно. Экскурсионные автобусы все утро с ревом подъезжали к царскому дворцу и уезжали вниз по дороге. Раздавались радостные возгласы плавающих в мутном бассейне, где часто купались Романовы. Но на улице Коминтерна было тихо. Магазины закрыты. Воздух недвижим, пахнет жасмином и бензином.
Она стала знаменитой. Или скорее печально известной — после публикации в «Советской России» 1988 ее длинного письма, в котором она оправдывала великие чистки («их слишком раздули») и задавалась вопросом об искренности сидящих ныне в Кремле. Имя Нины Александровны стало синонимом реакционера, сталиниста, антисемита. Она уже не была незаметной провинциальной преподавательницей химии. Она была Ниной Андреевой, мрачным мстителем Петродворца, голосом прошлого.
И кто же за ней стоял? Людям хотелось знать. По чьему темному сценарию она разыгрывала спектакль? Сколько еще людей думало так же, как она? Весь мир хотел знать. В ее маленькую квартирку пришло 7 тысяч писем, большая часть приветствующих ее, но некоторые — с угрозами.
