Лепешинская в то время обосновывала свое открытие возникновения клеток из живого вещества, лишенного клеточной структуры, на двух группах фактов: используя в качестве объектов развития яйца курицы и севрюги, она описала превращение желточных шаров, якобы лишенных ядра, в эмбриональные клетки и в кровяные островки — зачатки кровеносных сосудов. Вторым объектом служила растертая гидра, у которой, по мнению Лепешинской, после разрушения всех клеток из образовавшегося живого вещества вновь возникали клетки. Этим самым Лепешинская фактически призывала вернуться к воззрениям Шлейдена и Шванна, то есть к уровню науки тридцатых годов прошлого столетия.

В статье тринадцати авторов было показано, что выводы Лепешинской основаны на применении негодной методики, на элементарном непонимании того, что видно под микроскопом, из-за полной биологической безграмотности и сумбурного мышления.

Дело в том, что желточные шары — это полноценные клетки, содержащие ядро и цитоплазму, загруженную желточными зернами, служащими питательным материалом для развивающегося зародыша. Желточные зерна поначалу маскируют ядра, но по мере потребления зерен ядра становятся хорошо видимыми. Этот процесс Лепешинская истолковала как зарождение ядер в бесклеточном живом веществе. Кроме того, желточные шары, израсходовавшие желточные' зерна, в дальнейшем погибают. Произвольно располагая стадии разрушения клеток в обратном порядке, Лепешинская выдавала этот процесс за возникновение клеток из бесструктурного живого вещества.

Опыты с растертой гидрой никакой доказательной силы вообще не имели, так как при растирании мелкие клетки могли остаться целыми. Из своих изысканий Лепешинская сделала выводы для медицинской практики. Она заключила, что заживление ран происходит за счет новообразования клеток из «кровяной зернистости» и предлагала лечить раны путем прибавления к ним крови.

Далее в статье тринадцати было показано, как Лепешинская, пытаясь укрепить свои теоретические построения цитатами из Энгельса, превратно их толкует и игнорирует те высказывания Энгельса, которые явно противоречат ее утверждениям.

В заключение статьи авторы пришли к такому выводу: «Выдавая совершенно изжитые и поэтому в научном отношении реакционные взгляды за передовые, революционные, Лепешинская вводит в заблуждение широкого читателя и дезориентирует учащуюся молодежь. Вопреки добрым намерениям автора, книга ее объективно могла бы только дискредитировать советскую науку, если бы авторитет последней не стоял так высоко. Ненаучная книга Лепешинской — досадное пятно в советской биологической литературе». Статью подписали: действительные члены АМН СССР Н. Хлопин, Д. Насонов, член-корреспондент АМН СССР П. Светлов, профессора Ю. Полянский, П. Макаров, Н. Гербильский, 3. Кацнельсон, Б. Токин, В. Александров, Ш. Галустян, доктора наук А. Кнорре, В. Михайлов, член-корреспондент АН СССР В. Догель.

В конце 40-х годов в Москве, в Доме союзов, открылась Всесоюзная конференция сторонников мира. Приехали гости со всех континентов.

В перерыв по переполненному фойе медленно продвигалась, опираясь на трость, невысокая беловолосая женщина. Ее на каждом шагу останавливали и окружали люди, протягивали блокноты для автографов, рядом с орденом Ленина прикалывали ей заграничные значки, засыпали вопросами.

Это была Лепешинская. Та самая женщина, которая на полном серьезе предлагала принимать содовые ванны для борьбы со старостью и прибавлять к ранам кровь для скорейшего заживления. А когда-то, в далеком прошлом она собиралась стать акушеркой…

Болезнь души

Очевидно, что психические заболевания цвели в семье Аллилуевых пышным цветом.

Дочь Сталина Светлана Аллилуева приоткрыла завесу семейной тайны, рассказав о всех близких родственниках:

«Дедушка был из крестьян Воронежской губернии, но не чисто русский, а с сильной примесью цыганской крови — бабка его была цыганка. (…) В гробу он лежал, как индусский святой, — таким красивым было высохшее тонкое лицо, тоненький нос с горбинкой, белоснежные усы и борода. Гроб стоял в зале музея революции.

Брак бабушки с дедушкой был весьма романтичным. К нему, молодому рабочему Тифлисских мастерских, бабушка сбежала из дому, выкинув через окно узелок с вещами, когда ей еще не было 14 лет.

Бабушка наша, Ольга Евгеньевна, урожденная Федоренко, родилась в Грузии, выросла там, любила эту страну и ее народ всю жизнь, как свою родину. Она представляла собой странную смесь национальностей. Отец ее, Евгений Федоренко, хотя и носил украинскую фамилию, вырос и жил в Грузии, его мать была грузинкой, и говорил он по-грузински. А женат был на немке, Магдалине Айхгольц, из семьи немецких колонистов. В Грузии были, еще со времен Екатерины II, колонии немцев, живших своими поселками. Магдалина Айхгольц владела — как полагается — пивнушкой, чудесно стряпала всякие «кухен», родила девять детей (последнюю — Ольгу, нашу бабушку) и водила их в протестантскую церковь. В семье Федоренко говорили по-немецки и по-грузински.

Как бы то ни было, бабушка и дедушка представляли собой очень хорошую пару. Она была посвящена в его деятельность, вступила сама в партию еще до революции, но все-таки часто сетовала на то, что «Сергей загубил» ее жизнь и что она видела с ним «одни страдания». Четверо их детей — Анна, Федор, Павел и Надежда — родились все на Кавказе и тоже были южанами — по облику, по впечатлениям детства, по всему тому, что вкладывается в человека в самые ранние годы, бессознательно, подспудно.

Мамин любимый брат Павлуша, большой ее друг, похожий на нее и внешне и внутренне, только более мягкий и податливый, чем она, — стал, как ни странно, профессиональным военным.

Осенью 1938 года Павлуша уехал в отпуск в Сочи, что было вредно для его нездорового сердца. Когда он вернулся из отпуска и вышел на работу в свое Бронетанковое управление, то не нашел там с кем работать… Управление как вымели метлой, столько было арестов… Павлуше стало плохо с сердцем тут же в кабинете, где он и умер от сердечного спазма.

Позже Берия, уже воцарившись в Москве, выдумывал разные версии его смерти и упорно внушал их отцу, вплоть до того, что вдова Павлуши, Евгения Александровна, была заподозрена в его отравлении, и Бог знает что еще говорилось… А что проще того очевидного факта, что еще не всякое сердце могло выдержать происходившее вокруг…

Берия все-таки не отстал, и в 1948 году, через десять лет после смерти Павлуши, его вдова отправилась в тюрьму, где наряду с прочими «шпионскими делами» ей предъявили и обвинение в отравлении мужа десять лет назад… И она вместе с Анной Сергеевной, вдовой расстрелянного десять лет назад Ре-денса, получили каждая по десять лет «одиночек», откуда их обоих освободил лишь 1954 год.

Анна Сергеевна, старшая мамина сестра, не была так близка ей, как брат, — но все же они были очень дружны. Она была с иным характером, другой натурой, чем мама, но не противоположной ей. Это было воплощение доброты, того идеального последовательного христианства, которое прощает всех и вся. Вряд ли я знаю и могу назвать кого-либо еще, кто мог бы так последовательно и упорно всю жизнь, с самой юности и до сегодняшнего дня, посвящать всю себя целиком людям, — помогать им, думать об их делах, думать всегда прежде о них, и совсем в последнюю очередь — о себе.

Отец всегда страшно негодовал на это ее христианское всепрощение, называл ее «беспринципной», «дурой», говорил, что «ее доброта хуже всякой подлости». Мама жаловалась, что «Нюра портит детей, и своих, и моих», — «тетя Аничка» всех любила, всех жалела, и на любую шалость и пакость детей смотрела сквозь пальцы. Это не было каким-то сознательным «философски» обоснованным поведением, просто такова была ее природа, она иначе и не смогла бы жить.

Она была когда-то очень красива: тоненькая тростиночка с выточенными чертами лица, гораздо более правильными, чем у мамы, с карими глазами и великолепными зубами, как у всех братьев и сестер. Та же смуглость, те же тонкие руки, тот же восточный экзотический облик. Рано выйдя замуж, она располнела и потом уже никогда не следила за собой, пренебрегая своей внешностью, как это бывает с красивыми от рождения людьми. В отличие от аккуратной, строгой мамы, она была всегда неряшливо и бестолково одета, зачесывала волосы назад круглой гребенкой, совершенно не думая о форме, о внешней стороне поведения. Добро, добро людям и для людей — вот был ее девиз и смысл всей ее жизни, безразлично, были ли у нее возможности делать это добро или нет. О приличиях, о внешнем она просто не задумывалась.