В то время, к которому мы подошли, г-ну де Торси было около сорока лет, и он с великой пользой разъезжал по всем европейским дворам. Это был разумный, сведущий и чрезвычайно осторожный человек, любимый всеми, а в особенности регентом.
Подле всех этих людей советник Руйе дю Кудре занимал весьма скромное положение, однако это не мешало ему бороться с ними, проявляя силу воли и даже давая им отпор. Он был одним из доверенных лиц герцога де Ноайля, рекомендовавшего его регенту, что не мешало Руйе дю Кудре держаться с герцогом столь же твердо, как если бы он ничем не был обязан ему. Наш советник, безукоризненно порядочный человек, был чрезвычайно умен и образован, однако он до беспамятства любил вино, отличался скандальной развратностью и не сдерживал себя ни в чем. Однажды, когда прямо во время заседания Руйе дю Кудре выразился с обычной своей вольностью, герцог де Ноайль заметил ему:
— Господин Руйе, да вы, верно, приняли стаканчик вина.
— Возможно, господин герцог, но ни в коем случае не взятку.
Господин де Ноайль покраснел и умолк: хотя он и был герцогом и маршалом, он не мог сказать о себе то же самое.
К тому же руки у Руйе были настолько чисты, что, когда товарищество откупщиков, нуждавшихся в его подписи, подало ему список своих членов и оставило в этом списке свободные места, он поинтересовался у просителей, по какой причине сделаны эти пробелы.
— Это места, которыми вы можете располагать, — ответил тот, что держал перед ним речь.
— Послушайте, — промолвил Руйе, — если я буду участвовать в вашем деле, то как же я смогу приказать повесить вас, коль скоро вы окажетесь мошенниками?
Позади регентского совета, позади пяти других советов, упомянутых нами, стоял человек, имевший на регента большее влияние, чем все его советники вместе взятые.
Этим человеком был Гийом Дюбуа.
Герцог Филипп II Орлеанский имел одного за другим четырех гувернеров: маршала де Навайля, маршала д’Эстрада, герцога де Ла Вьёвиля и маркиза д’Арси; все четверо умерли прежде, чем воспитание принца было завершено; это заставило Бенсерада сказать, что невозможно приставить гувернера к подобному ребенку.
На смену им пришел Сен-Лоран, офицер брата короля, человек чрезвычайно достойный; однако эта должность приносила несчастье, ибо вскоре его охватила жестокая колика и через несколько часов он умер. Чтобы было кому переписывать ученические переводы юного принца, Сен-Лоран нанял некоего аббата, наполовину писаря, наполовину слугу кюре церкви святого Евстафия, звавшегося аббатом Дюбуа, сына аптекаря из Брив-ла-Гайярда; утверждали, что мать забыла окрестить сына, а отец — повести его на первое причастие. Взамен этого его поместили к иезуитам, где он приобрел пороки, которых ему недоставало, и немного выучился латыни. Любовная связь с горничной г-жи де Гург повлекла за собой брак, который предопределил приданое в тысячу экю, подаренное президентом, и который побудил новобрачных совершить поездку в Париж. Через три месяца они расстались: супруг — дабы заниматься воспитанием учеников, супруга — дабы продолжать собственное воспитание. И тогда, желая вызывать большее доверие, Дюбуа облачился в священническое платье и стал зваться аббатом; под этим званием он и числился в качестве наполовину писаря, наполовину слуги кюре церкви святого Евстафия, когда его представили Сен-Лорану, который использовал его так, как мы сказали об этом выше. Когда Сен-Лоран умер, принц был уже достаточно взрослым для того, чтобы иметь официального наставника, и ему оставили Дюбуа, сумевшего благодаря своим хорошим манерам и своей набожности обольстить всех, даже герцогиню Орлеанскую.
Изворотливый и вкрадчивый, он вскоре полностью завладел сознанием своего ученика, так что, когда королю пришла в голову мысль связать брачными узами мадемуазель де Блуа и герцога Шартрского, не нашли никого, кроме Дюбуа, кто мог бы повести переговоры об этом деле и успешно завершить их.
Установить сношения Дюбуа с Версалем взялся отец Ла Шез; после двух или трех встреч с г-жой де Ментенон аббат сделался ее доверенным лицом и, взявшись за это дело, склонил принца к брачному союзу — отчасти опасаясь гнева короля, отчасти надеясь увидеть усиление своего влияния при дворе.
Когда брак был заключен, король спросил аббата, какую награду тот желал бы получить.
— Государь, — смело ответил Дюбуа, — в важных обстоятельствах не следует просить у столь великого короля, как ваше величество, ничего, кроме милостей, соразмерных с величием властелина, так что я молю ваше величество сделать меня кардиналом.
Король решил, что он плохо расслышал, и велел Дюбуа повторить сказанное, а когда тот сделал это, повернулся к нему спиной и никогда более не разговаривал с ним.
Понятно, что после такого посредничества герцогиня Орлеанская испытывала к Дюбуа отвращение.
Вот почему, когда, выйдя из Парламента, регент отправился к герцогине Орлеанской, чтобы известить ее о достигнутом успехе, она с великой радостью выслушала его, а затем промолвила:
— Сын мой, я ничего так не желаю, как вашей славы и блага государства, и во имя вашей чести хочу попросить вас лишь об одном, но я требую дать мне слово исполнить мою просьбу.
Регент дал ей слово.
— Так вот, — немного успокоившись, произнесла принцесса, — мое желание состоит в том, чтобы вы никогда не пользовались услугами этого плута аббата Дюбуа, самого большого мошенника, который только есть на свете и который ради самой ничтожной личной выгоды принесет в жертву и государство, и вас.
Когда регент вернулся в свой кабинет, первым, кого он застал там, был аббат Дюбуа.
В руке у аббата была жалованная грамота о производстве в государственные советники, которую он сунул под нос его высочеству.
— Что это? — поинтересовался регент.
— Но вы же сами видите, монсеньор, — ответил Дюбуа.
— Да, это жалованная грамота о производстве в государственные советники, но кого, по-твоему, я должен назначить на эту должность?
— Меня, монсеньор.
— Тебя?
— Да, монсеньор. Когда я поженил ваше высочество с дочерью короля, я попросил его величество сделать меня кардиналом; он отказал мне в этом и был прав, ибо я не создан для того, чтобы быть священнослужителем: я создан для того, чтобы быть министром. Поставьте свою подпись, монсеньор.
Регент взял перо и расписался, а затем, швырнув грамоту Дюбуа, произнес:
— Держи, шельма! И катись отсюда, а не то получишь!
Дюбуа взял грамоту и быстро удалился.
Вот таким образом Дюбуа стал государственным советником.
Скорее, однако, это была кажущаяся причина такого назначения; подлинной его причиной стало рассуждение; слово здесь несколько странное, но, тем не менее, точное.
Регент рассудил, что Дюбуа, этот товарищ по распутству, который не получил имени в крестильной купели и которому он нередко давал имя сам, причем одно из самых выразительных и самых заслуженных, этот коварный советчик в отношении личной жизни, будет всегда подавать ему отличные советы по части общественной жизни и что этот безбожник, не веривший ни во что, верит в славу Орлеанской династии; наконец, он рассудил, что никакой прелат не просил и не будет просить у него этого места, не желая вступать в совет после аббата Биньона, простого священника; короче, он рассудил, что выбор, который он сделал, остановившись на аббате Дюбуа, был лучшим из всех возможных.
Что же касается внешнего вида аббата Дюбуа, то это был худой, длинный, тщедушный человек в белокуром парике, с лисьим выражением лица и умной физиономией.
«Все его пороки, — говорит Сен-Симон, — соперничали в нем за право оказаться главным. Они постоянно шумели и вели вечную борьбу между собой. Скупость, честолюбие и разврат были его богами; лесть и раболепство — его орудиями; полнейшее безбожие и представление о том, что честность и порядочность суть пустые выдумки — его личными качествами. Он был большим мастером по самым подлым интригам и жил ими, но всегда имея перед собой цель, к которой вели все его поступки, и проявляя при этом терпение, предел которому могли положить только достижение ее или неоднократно повторенное и определенное доказательство невозможности сделать это, если только, блуждая во мраке тайных путей, он не видел вдруг свет в глубине другого обнаруженного им прохода. Он провел в таких подкопах три четверти жизни; самая наглая ложь обращалась у него в нечто естественное, на вид правдивое, искреннее и порой стыдливое. Он мог бы изъясняться изящно и свободно, если бы, имея намерением проникать в мысли своих собеседников и опасаясь зайти в разговоре дальше, чем ему хотелось бы, он не приобрел бы привычку к наигранному заиканию, которое безобразило его и, усиливаясь, когда он приступал к важным делам, становилось невыносимым и зачастую делало его речь совершенно невразумительной. Без этих уловок и с той каплей естественности, которая, несмотря на все его старания, пробивалась у него наружу, его манера вести разговор была бы приятной. Он был умен, довольно образован и сведущ в истории и литературе, имел большой опыт светской жизни, огромное желание нравиться и втираться в доверие. Но все это портила лживость, которая сочилась у него из всех пор и была заметна даже в его веселости, делавшейся от этого менее живой. Злобный рассудочно и по натуре, а по суждениям предатель и неблагодарный человек; опытный мастер по придумыванию самых мерзких гнусностей; жутко бесстыдный, когда его хватали с поличным; завидующий всему, желающий поживиться всем; к тому же развратный, непоследовательный, невежественный во всех делах, страстный и неизменно вспыльчивый; богохульник, безрассудный настолько, что прилюдно выражал презрение к своему господину; бравшийся за дела лишь для того, чтобы принести их в жертву своему влиянию, своему могуществу, своей безграничной власти, своему величию, своей скупости, своей тирании, своему мщению».
