Это изгнание было тем более жестоким, что г-жа де Майи, не имея ни отца, ни матери и будучи разлученной со своим мужем, буквально не знала, куда ей отправиться из Версаля.
Она сказала обо всем этом королю, но карета, которая должна была увезти ее, в назначенный час уже стояла у дверей. К счастью, графиня Тулузская, всегда находившаяся с ней в дружеских отношениях, приютила ее у себя, меж тем как г-жа де Ла Турнель, получив приглашение отправиться в Шуази, должна была на глазах у всех занять место, принадлежавшее прежде ее сестре.
Эта поездка в Шуази происходила 12 сентября. Король, подав руку г-же де Ла Турнель, поднялся в карету вместе с мадемуазель де Ла Рош-сюр-Йон, г-жой де Флавакур, г-жой де Шеврёз, г-ном де Вильруа и принцем де Субизом.
Тем не менее, заменив свою сестру, г-жа де Ла Турнель по прибытии в Шуази испытывала чувство стыда от того, что заменила ее так легко и открыто. По окончании ужина, видя, как король пожирает ее глазами, она подошла к г-же де Шеврёз.
— Дорогая моя, — сказала она, — мне предоставили здесь чересчур большую комнату, и мне в ней страшно; вы славитесь храбростью, и потому я прошу вас: уступите мне вашу комнату и возьмите мою.
Однако г-жа де Шеврёз остереглась ответить согласием, опасаясь, что король может обознаться в темноте и тогда ей придется играть глупую роль.
— Душенька моя, — ответила она г-же де Ла Турнель, — в Шуази я не у себя дома, а в гостях у его величества; стало быть, я ничего не могу делать здесь без приказа и одобрения короля.
В итоге г-жа де Ла Турнель была вынуждена сохранить за собой свою комнату; но, поскольку ей было стыдно принять наследство сестры столь быстро, она надежно заперлась там и, несмотря на ночные походы короля, несмотря на его любовные постукивания в дверь, к себе его не впускала.
Эта оборона, то ли подлинная, то ли устроенная с расчетом, длилась почти месяц, ибо лишь 10 декабря стало известно, что прошедшей ночью дверь проявила себя более жалостливой и открылась.
Дело в том, что, застилая утром кровать г-жи де Ла Турнель, горничные нашли табакерку короля, которую его величество забыл у нее под подушкой.
Это известие, а также первая постановка трагедии "Магомет" и карета особого устройства, изобретенная г-ном де Ришелье, стали главными новостями последнего месяца 1742 года.
Герцог де Ришелье, весьма раздосадованный тем, что ему предстоит покинуть двор и отправиться в Лангедок, чтобы проводить там заседания провинциальных штатов, заявил, что на всем пути до Лиона, где ему придется остановиться, он будет спать.
И потому, чтобы сдержать свое обещание, он придумал карету особого устройства, длиной в шесть футов, очень мягкую на ходу, подвешенную на двойных рессорах и заключающую в себе полноценную постель.
Вечером 13 декабря карету прикатили во двор Версальского замка, куда посмотреть на нее приходили все придворные.
В девять часов герцог де Ришелье приказал нагреть постель, как нельзя более деликатно разделся в присутствии дам, простился со зрителями, крикнул кучеру: "В Лион!", сказал камердинеру: "Разбудишь меня по прибытии", натянул на голову ночной колпак и уснул.
Что же касается г-жи де Майи, то, как это произошло и с мадемуазель де Лавальер, она принесла Всевышнему самый сокровенный дар, какой женщина может принести Богу: сердце, разбитое любовью. В то время пользовался большой известностью один проповедник, готовившийся произносить проповеди в монастыре Новых Католичек во время поста 1743 года: это был отец Рено, ораторианец. Госпожа де Майи отправилась к нему и стала просить его наставлять ее своими советами, но Рено отказал ей в этом под предлогом своей большой занятости. Тогда г-жа де Майи направилась к архиепископу, г-ну де Вентимию, и сообщила ему о своем намерении отречься от мирской жизни и предаться суровому покаянию. Однако добрый прелат, к концу жизни явно не отличавшийся неколебимыми религиозными принципами, хотя и похвалил ее за это рвение, пояснил ей, что истинное благочестие исключает всякие крайности и что женщине, само покаяние которой способно стать скандалом, более всего подобает молчание и сдержанность.
Госпожа де Майи поняла разумность этого совета. Она тихо и кротко удалилась от света. И тогда все увидели, как эта женщина, привыкшая к роскоши, удовольствиям и наслаждениям, а теперь ставшая скромной в одежде и строгой в поведении, с благочестивым смирением терпит не только свое несчастье, но и оскорбления, которые оно навлекает на нее.
Как-то раз г-жа де Майи пришла на проповедь отца Рено в ту минуту, когда прославленный проповедник уже находился на кафедре, и поскольку, добираясь до своего места, она произвела некоторый шум, какой-то злобный человек воскликнул:
— Сколько шуму из-за шлюхи!
— Сударь, — смиренно ответила г-жа де Майи, — коль скоро вы знаете ее, помолитесь за нее Богу.
В итоге король, вначале запрещавший даже упоминать ему о г-же де Майи, был тронут ее смирением, назначил ей пенсион в тридцать тысяч ливров, подарил ей особняк на улице Святого Фомы Луврского и приказал оплатить ее долги.
Долги г-жи де Майи достигали семисот тысяч ливров.
В то время как г-жа де Майи столь смиренно каялась за совершенные ею прелестные грехи, ее покровитель кардинал де Флёри, столь справедливо расценивший ее как женщину, неспособную на интриги, как любовницу, лишенную честолюбия, готовился освободить Людовика XV из-под своей опеки.
Эта опека, сначала встреченная всеми с радостью, с некоторого времени стала тягостной для короля и для Франции. Кардинал, с определенной нерешительностью, если верить его словам, взявший вначале в свои руки власть, в конечном счете вцепился в нее и жил в вечном страхе лишиться ее. Опалы г-на де Шовелена и г-на де Ла Тремуя свидетельствуют о его опасениях.
Мало-помалу, впрочем, по мере того как кардинал де Флёри присваивал себе королевскую власть, он привык присваивать себе и присущие ей исключительные права. Он устроил у себя малый отход ко сну, что выглядело крайне нелепо. Каждый вечер весь двор — дворяне и простолюдины, бездельники и люди деловые — толпились у его дверей, ожидая часа, когда кардинал соизволит отойти ко сну. Кардинал входил в свой кабинет, после чего двери распахивались, чтобы все зрители могли присутствовать на всех этапах его ночного туалета. Таким образом, все видели, как кардинал надевает сначала ночную рубашку, а затем довольно непритязательный халат и расчесывает свои седые волосы, изрядно поредевшие с годами. И тогда, среди почтительнейшей тишины, все слушали его рассказы о новостях дня, сдобренные более или менее удачными остротами, которые почти всегда свидетельствовали об ограниченности его ума, но неизменно вызывали аплодисменты у льстивых присутствующих.
Людовик XV взирал на все это с досадой, но с терпением. Он находился в положении благочестивых наследников, выплачивающих старику, который никак не может умереть, обременительную для них пожизненную ренту. Он ждал.
Королева, напомним, находилась в весьма плохих отношениях с кардиналом, по вине которого она испытывала недостаток во всем и который не оказывал ни малейшего уважения ее желаниям. Как-то раз она превозмогла свою нелюбовь обращаться к кому-либо с просьбами и, поскольку ей хотелось добиться должности ротного командира для офицера, пользовавшегося ее покровительством, вначале обратилась со своим ходатайством к г-ну д’Анжервилье, военному министру, который отослал ее к г-ну де Флёри. Однако г-н де Флёри, по своей привычке, отказал королеве в ее просьбе, воспользовавшись настолько неуклюжими доводами, что у доброй принцессы, при всем ее христианском смирении, недостало сил дойти в своей покорности до конца и она пожаловалась королю.
— Ах, сударыня! Почему вы не поступаете так, как я? — ответил ей Людовик XV. — Я никогда ничего не прошу у подобных людей.
И в самом деле, Людовик XV воспринимал себя, как опального принца крови, не имеющего никакого влияния при дворе, и нередко оказывался настолько ничем не занятым, что в одно прекрасное утро неожиданно изъявил желание заняться обойным ремеслом. Господин де Жевр, находившийся в это время при короле, на лету подхватил его порыв. Он немедленно отправил в Париж курьера, и тот, возвратившись через два часа, привез материю, нитки и иголки.
