Не могло быть и речи о том, чтобы упустить возможность, столь любезно предоставленную мне герцогом де Осуна, позавтракать с несчастным рехонеадором и познакомиться с отважным Монтесом. Помимо прочего, один из друзей герцога, большой любитель боя быков, поручил ему преподнести Монтесу подарок — замечательную боевую шпагу, выкованную в Толедо.
Королевская коррида должна была начаться в полдень. Господин Брессон, как я Вам уже рассказывал, проявил любезность и прислал билеты всей французской колонии (билеты пользуются большим спросом и стоят до ста франков). Однако свой билет я подарил нашему милому хозяину г-ну Монье, поскольку Осуна предложил мне место на своем балконе, одном из лучших на площади Майор. Этот балкон, насколько я понял, был пожалован королем Филиппом IV в награду одному из предков герцога за личную услугу, и до тех пор, пока на свете есть хоть один Осуна, этот Осуна будет иметь право, кто бы ни владел домом, использовать упомянутый балкон для себя, своей семьи и своих друзей во время всех королевских празднеств, устраиваемых на площади Майор. Со своей стороны, владелец дома имеет право возводить скамьи напротив своих окон, если только они не загораживают прохода на балкон, а также смотреть из глубины своих комнат поверх голов герцога де Осуна, членов его семьи и его друзей.
В десять часов утра я был у Осуны и обнаружил там только рехонеадора. Монтес, еще плохо оправившийся от раны в бедре, полученной им за три месяца до этого от удара рогом, не смог прийти: он берег все силы для охраны своего подопечного. Этот подопечный был бедный малый лет двадцати двух-двадцати трех; устав видеть, как его мать и сестра прозябают в нищете, из которой ему не удалось вытащить их, несмотря на все свои усилия, он решил рискнуть своей жизнью, чтобы обеспечить их существование.
Завтрак был накрыт; за столом нас было всего шесть или восемь человек; по левую руку от Осуны находился его подопечный. Облаченный в наряд времен Филиппа ГУ, сидевший на нем довольно нелепо, он был очень бледен, очень озабочен и почти ничего не ел; для бедняги этот завтрак был подобен свободной трапезе — последней трапезе первохристиан перед тем как их выводили на арену цирка. Дело выглядело особенно серьезным еще и потому, что молодой человек не был привычен ни к одному из упражнений, знакомство с которыми могло бы уменьшить грозящую ему опасность. Он первый раз в жизни садился на лошадь и никогда не держал оружия в руках.
В жизни я не видел ничего более грустного, чем этот завтрак. Сидя напротив человека, казалось видевшего, что смерть села за один стол с нами, никто не осмеливался ни шутить, ни смеяться. Время от времени нервная дрожь пробегала по его губам: он не мог с этим совладать, несмотря на все наши старания подбодрить его. Если когда-либо боец и заслуживал пальму мученичества, то это был именно он.
В половине двенадцатого мы встали из-за стола; рехо-неадор покинул его на четверть часа раньше, но его уход не сделал нас веселее. Мы отчетливо понимали, что невозможна никакая борьба между этим растерянным несчастным мальчиком и быком, на бой с которым он шел, и потому видели в бедняге лишь жертву. Осуна вышел вслед за ним в соседнюю комнату; я узнал позднее, что герцог предложил ему, если он откажется от боя и, следовательно, от пенсиона, почти ту же самую сумму, какая была бы им потеряна при этом; но молодой человек не согласился, ограничившись тем, что поручил заботам Осуны свою мать и сестру на случай, если с ним случится какое-нибудь смертельное происшествие.
Мы направились на площадь Майор, и десять минут спустя расположились на самом лучшем балконе из тех, что выходят на площадь — определенно, его величество король Филипп IV проявил большую щедрость. Как видно из ее названия, сударыня, площадь Майор самая большая в Мадриде, а так как во времена Филиппа II, когда строился Мадрид, недостатка в земле не было, то площадь Майор просто огромная. В течение месяца шли приготовления: они состояли в том, что площадь размостили, вместо камней все усеяли песком, кругом поставили барьеры, приготовили входы для живых лошадей и быков и выходы для вывоза тел мертвых быков и лошадей, а также возвели скамьи.
Эти скамьи доходили только до второго этажа домов. Начиная со второго этажа окна служили ложами. Мы находились посреди одной из четырех сторон площади, и слева от нас была королевская ложа. Под королевской ложей, примыкающей к залу Сан-Херонимо, располагалась рота алебардщиков, перекрывая вход на арену, имевший ширину не менее тридцати футов. При любых обстоятельствах алебардщики должны были стоять неподвижно, как стена, а в случае если бык кинется на них, преградить ему путь алебардами; если в борьбе с ним они убьют его, он становится их добычей.
Напротив них, сидя верхом на черных лошадях и одетые во все черное, держались шесть альгвасилов в своих старинных костюмах; эти шесть альгвасилов, имевшие оружием лишь шпагу на боку и хлыст в руках, казалось, находились здесь для того, чтобы рядом с трагедией разыгрывать перед народом комедию. В самом деле, бык, ничего не понимая в предназначении этих шести одетых в черное людей с хлыстами и к тому же, возможно, затаив что-нибудь против альгвасилов, мог найти злое удовольствие в том, чтобы кинуться именно на них; в этих случаях славные мадридцы млели от восторга, наблюдая, как те спасаются бегством и увертываются от быка.
Площадь со своими скамьями, балконами, окнами и крышами, заполненными зрителями, представляла собой единственное в своем роде зрелище; господствуя над площадью, рядом с ней высились две колокольни, и за каждую неровность на этих колокольнях цеплялся мужчина или ребенок. В пределах видимости было не менее ста тысяч человек, и все они могли следить за происходящим. Вообразите три ряда балконов, затянутых красными или желтыми полотнищами: красными, обшитыми широкой золотой лентой, и желтыми, обшитыми серебряной лентой. Вообразите разнообразие красок, составляющее очарование испанских нарядов. Вообразите беспрерывное движение ста тысяч людей, пытающихся посягнуть на места своих соседей; вообразите гул, который производят сто тысяч голосов, — и при этом Ваше воображение, каким бы богатым оно ни было, сударыня, все равно не сумеет восстановить подлинную картину. Половина из этих ста тысяч человек говорят лишь об одном предмете, а точнее — лишь об одном человеке. И этот человек — Ромеро.
В число рехонеадоров, сударыня, входил некий молодой человек, лишившийся, по слухам, из-за своих политических взглядов чина офицера королевской гвардии. Этот юноша, известный своей отвагой, утверждал, что он стал жертвой клеветы, и, решив сразиться с быком, заявил, что либо он даст себя убить, либо завоюет нечто получше, чем утраченное им место. Его знали как человека, умеющего держать слово, и потому все разговоры вертелись вокруг Ромеро; остальные три рехонеадора были отодвинуты в тень. Их звали: дон Федериго Валера-и-Ульоа, дон Романо Фернандес, дон Хосе Кабаньос. Кроме того, был еще один запасной боец по имени дон Бернардо Осорио де ла Торре. Дону Федериго покровительствовал герцог де Осуна, дону Романо — граф де Альтамира, дону Хосе — герцог де Медина-Сели и Ромеро — герцог де Альба.
Тем временем в сопровождении короля, герцога и герцогини де Монпансье прибыла королева. Она первый раз появлялась на публике. Весь цирк встал и разразился рукоплесканиями.
За ними шли герцог Омальский и королева-мать. Как только августейшие зрители заняли места, послышались фанфары, одна из дверей отворилась и показались рехо-неадоры, сопровождаемые своими наставниками.
Каждый из рехонеадоров ехал вместе со своим наставником в роскошной золоченой коляске, предназначенной для празднеств. Четверки лошадей, которые везли каждую из этих карет, были украшены султанами, и эти султаны имели цвета того или другого покровителя. Кареты объехали арену, проследовали одна за другой перед ложей королевы и выехали через дверь, противоположную той, в которую они въезжали. Почти тотчас же появилась вся квадрилья — чуло, бандерильеро и тореадоры; как и накануне, они преклонили колена перед балконом королевы. Как только они поднялись, дверь открылась и на арену ввели двух лошадей, покрытых попонами. За лошадьми пешими шли два рехонеадора. Один из них был тот самый дон Федериго, с которым я завтракал утром, а второй — дон Романо, подопечный графа де Альтамира.
