Когда я встретился с Жиро и Дебаролем, они уже носили испанские наряды, то есть шляпы с загнутыми полями, в форме круглого пирога и с двумя шелковыми помпонами, один на другом, короткие расшитые куртки, кричащие жилеты, красные кушаки, короткие штаны, вышитые гетры и андалусские накидки. Впрочем, эта манера одеваться объяснялась не столько восторгом, который вызывал в них этот национальный костюм, сколько определенными обстоятельствами, о которых следует здесь упомянуть.
Уезжая из Франции, Жиро и Дебароль захватили с собой, помимо бывшей на них дорожной одежды, чемодан с двумя сюртуками, двумя рединготами, двумя парами брюк и двумя шляпами Жибюса. Сюртуки, рединготы и брюки, хотя и крайне изношенные, сохранили, тем не менее, свою форму, и в них по-прежнему чувствовался их парижский покрой. Однако шляпы Жибюса, эти еще не очень жизнестойкие изделия нашей современной цивилизации, не смогли перенести жаркого солнца Барселоны и Мурсии и полностью отошли от вертикали, приобретя наклон вперед. Этот выгиб, легко исправляемый во Франции за несколько секунд, упорно не поддавался усилиям испанских шляпников, знакомых по-прежнему лишь с фетровыми шляпами времен Людовика XIII и андалусскими сомбреро. В итоге Жиро и Дебароль имели такой вид, будто каждый из них надел на голову каминную трубу, согнутую ветром; когда они шли рядом и не забывали надеть шляпы одинаковым образом — наклоном вперед или назад, это еще не очень бросалось в глаза: если наклон был обращен вперед, у них был вид двух русских гренадеров, кидающихся в атаку; если шляпы были повернуты изгибом назад, то друзья выглядели как Бертран и его убегающая тень. Но, когда по забывчивости, вполне простительной для путешественников, занятых созерцанием пейзажа, света, воздуха, мужчин, женщин и всего прочего, они надевали свои шляпы противоположным образом, то сразу становились похожими на фантастические ножницы на четырех ногах, шагающие в раскрытом состоянии. Однажды Дебаролю пришла в голову мысль отнести свою шляпу в починку к часовщику, поскольку шляпники оказались бессильными. Часовщик выпрямил шляпу с помощью часовой пружины, и Дебароль, к великому изумлению Жиро, явился в гостиницу в совершенно прямом головном уборе. В этом вполне приемлемом состоянии шляпа продержалась три дня, но в конце третьего дня, когда Дебароль спал, пружина распрямилась со звуком ходиков, собирающихся отбивать время. Шляпа Дебароля оказалась с часовым механизмом. Все эти злоключения с одеждой и головными уборами в конце концов склонили Жиро и Дебароля к решению перейти на андалусские костюмы; именно в этом одеянии они предстали сначала передо мной, а потом и перед всей французской колонией.
Высказав вновь прибывшим свою радость по поводу воссоединения с ними, обитатели нашей колонии поинтересовались результатами посещения рынка и посольства. По поводу рынка ответ держал Поль: открыв корзину, он показал переложенные капустными листьями двенадцать яиц, шесть куропаток, двух зайцев и гранадский окорок. Надо сказать, сударыня, что если в Испании люди не едят или питаются плохо, то лишь потому, что им не хочется есть. Мать-земля, почти повсюду плодородная, щедро одаряет Испанию: самые лучшие овощи произрастают здесь, не требуя никаких трудов, а вкуснейшие плоды созревают в диком виде. Нагнувшись, в любое время года здесь можно отыскать клубнику, затерянную среди цветущих фиалок, а в течение шести месяцев в году, поднявшись всего лишь на цыпочки, можно сорвать либо золотистые апельсины, которые, словно благоухающие шары, раскачиваются над головами прохожих, либо гранаты, которые, разрываясь, как переполненное сердце, обрушивают на лоб путника град рубинов.
Ну а для охотников Испания — земля обетованная. Ее просторные равнины с сухими зарослями вереска дают неприкосновенное убежище куропаткам — косари не истребляют их яиц, равно как и зайцам — пахари не трогают их детенышей. Что касается крупной дичи, такой, как олени, лани, кабаны, день ото дня все реже встречающейся в наших лесах, то она находит надежное укрытие в сьеррах, перерезающих по всем направлениям Испанию, и живет там под покровительством разбойников — истинных хозяев гор.
К тому же я еще не упоминал о некоторых свято хранимых традициях, неизвестно откуда ведущих происхождение. Например, зайцы в жареном и тушеном виде, украшение наших обедов, почти во всей Испании — запрещенное блюдо, так как считается, что они разрывают могилы и пожирают трупы. Иногда и клевета бывает полезна. В Испании зайцы умирают от старости, наблюдая, как испанцы поедают кроликов. Более того, уж не знаю, какой оброк платят куропатки поварам, но им удалось добиться, что, вместо того, чтобы подавать их жареными, под горчичным соусом или в виде сальми, их кладут в мерзкий уксусный соус — с единственной целью доказать всем не сведущим в кулинарии, что куропатки, эти вицекоролевы трапез, оспаривающие пальму первенства у фазанов, еще менее съедобны, чем совы или вороны. Видя эти роковые заблуждения, я вообразил, что мне уготована великая задача: восстановить репутацию куропаток и зайцев.
Французская колония явно была расположена оказать мне помощь в этом справедливом и человеколюбивом деле, ибо ее обитатели казались вполне довольными рыночными покупками. Единственное, что их еще тревожило, — это мой визит во французское посольство. Я поспешил их успокоить. Предупрежденный о моем приезде графом де Сальванди, г-н Брессон, хотя и разрывался между обязанностями посла, озабоченного политическими интересами, и хозяина, соблюдающего правила этикета, приказал, чтобы меня пригласили к нему безотлагательно, как только я явлюсь в особняк посольства. Приказ был выполнен.
Я не был знаком с г-ном Брессоном. Он оказался человеком большого роста, со строгим и холодным лицом, высоко поднятой головой, что всегда приятно видеть у тех, кто, добившись своего видного положения, имеет право так ее носить. Твердость, проявленная Брессоном во всем этом грандиозном свадебном деле, достойна восхищения: он не позволил смутить себя ни угрозами со стороны лорда Пальмерстона, ни пророчествами газет, ни даже продажей мебели г-ном Бульвером. Надо Вам сказать, сударыня, что г-н Бульвер, задумав сменить квартиру и обзавестись новой обстановкой, продал свою старую мебель, создавая при этом видимость переезда не с одной улицы на другую, а из одного королевства в другое.
Господин Брессон принял меня превосходно; он имел любезность, повторив слова принца, заранее выразить уверенность, что тот будет очень рад меня увидеть, и, для того чтобы эта встреча произошла как можно быстрее, пригласил меня на назначенный в тот же день обед с его высочеством. Все мои друзья были приглашены на вечерний прием, который должен был за этим последовать. Я подчеркиваю слово «все», обращая внимание на то, что круг приглашенных был составлен по моему усмотрению.
Прощаясь с г-ном Брессоном — а прощался я с ним, признаюсь, очарованный оказанным мне приемом, ведь мне известно, что он не склонен расточать подобное внимание, — я осведомился об адресах Глюксберга, Талейрана и Гито.
Я так быстро покинул Париж, что не успел узнать у господина герцога Деказе, одного из первых моих литературных покровителей, которого я никогда не забуду, — не успел, повторяю, узнать у господина герцога Деказе, есть ли у него поручения к сыну. Я помнил Глюксберга еще ребенком, как раз в ту пору, когда Буланже писал его портрет, и теперь я поспешил повидаться с ним и побеседовать о его отце, с которым я сам уже очень давно не встречался. Вы знаете лучше, чем кто-либо, сударыня, что у меня редко бывает возможность навещать приятных мне людей, но, когда я попадаю к ним в дом, меня уже невозможно оттуда выгнать. Так что у Глюксберга я провел целый час.
Что касается Талейрана, то его мне тоже хотелось посетить поскорее, хотя с ним мы виделись не так давно, как с Глюксбергом. Я познакомился с Талейраном в Италии, где он находился в качестве атташе посольства во Флоренции. Во время одного из его приездов в Париж я Вам представлял его, и Вы могли убедиться, что никогда более утонченный ум не оживлял более одухотворенное лицо. Талейран — настоящий атташе посольства, особенно в Испании. И скажу Вам по секрету, что в Мадриде он достиг всяческих успехов благодаря своему особому способу представлять Францию. Следствием этого присущего только ему великого умения стала бледность, великолепно гармонирующая с синими глазами и белокурыми волосами молодого дипломата. Глюксберг воплощает серьезную сторону представительства, а Талейран — привлекательную.
