— Брат мой! Вот эта милая дама советует мне держать вас здесь в замке в качестве пленника до тех пор, пока вы не признаете недействительным Мадридский договор.
— Если совет хорош, к нему стоит прислушаться, — холодно ответил надменный фламандец и пошел вперед по правую руку от Франциска I с таким спокойствием и с такой уверенностью, словно тот самым обычным образом поздравил его с прибытием.
Однако два часа спустя, когда все сели за стол и, опустившись на колени, герцогиня д'Этамп подала Карлу V золоченый кувшин с водой, повелитель Мексики, омывая руки, оставил на дне чаши алмазный перстень стоимостью в полмиллиона. Заметив перстень, герцогиня обратила на него внимание императора, но тот, выступая на этот раз еще и в роли рыцаря, сказал:
— Я прекрасно вижу, что этому перстню очень хочется поменять хозяина, и он находится сейчас в чересчур прекрасных ручках, чтобы я мог взять его назад.
С этого времени поведение герцогини изменилось и она не только больше не подстрекала своего любовника стать предателем по отношению к гостю, а напротив, сама предала любовника его гостю. Когда в 1544 году, то есть спустя пять лет после только что описанной нами сцены, Карл V и Генрих VIII атаковали Франциска I, графиня д'Этамп выдала императору план военной кампании.
Спустя век отзвуки этой великой распри затихли: король и фаворитка отправились давать ответ Всевышнему за пролитую кровь и нарушенные клятвы; шесть венценосцев сменилось между правлениями постаревшего Франциска I и юного Людовика XIV, когда 3 октября 1657 года во дворе Фонтенбло остановились дорожные экипажи, прибывшие по дороге, которая вела в Италию. Из первой кареты вышла невысокая дама лет тридцати — тридцати пяти, с неправильными, но чрезвычайно своеобразными чертами лица, одетая в причудливый наряд, одинаково подходящий для лиц обоего пола. Ее сопровождали два итальянца, один из которых, по слухам, был ее любовником, три шведа, занимавшие при ней различные должности, и несколько корсиканских и немецких солдат, составлявших ее охрану. С каждым из них она говорила на его языке так свободно, будто этот язык был ей родным. В это время по двору проходил настоятель монастыря тринита-риев, и дама обратилась к нему на латыни. Эта необычная женщина была дочь Густава Адольфа, королева Кристина Шведская, которая 16 июня 1654 года в Упсальском замке отказалась от отцовской короны и, приехав из Рима, где она отреклась от протестантства, только что получила в Ла-Шарите-сюр-Луар распоряжение остановиться в Фонтенбло.
Когда в 1830 году мы ставили в театре Одеон драму, главной героиней которой была эта королева, нас больше всего упрекали в том, что мы изобразили Мональдески малодушным, а Кристину — жестокосердной. Сегодня, когда это уже не будет выглядеть защитительной речью на нашем собственном суде, мы предъявим дословное описание этих событий, оставленное настоятелем монастыря тринитариев отцом Лебелем, нашим читателям, дабы они, если, конечно, ими еще не совсем забыта наша драма, могли посудить, есть ли в ней какие-нибудь преувеличения.
«Шестого ноября 1657 года в четверть десятого утра королева Швеции, находившаяся в Фонтенбло и проживавшая в жилище кастеляна замка, послала за мной одного из своих ливрейных лакеев. Он сообщил мне, что у него есть приказ Ее Величества привести меня к ней для разговора, в случае если я являюсь настоятелем обители. Я ответил ему, что это так, и выразил готовность пойти вместе с ним, чтобы узнать волю Ее Величества королевы Шведской. И потому, не став звать с собой никого из опасения заставить ждать королеву, я последовал за ливрейным лакеем к дверям ее покоев. Там мне пришлось немного подождать, но вскоре этот лакей, отправившийся с докладом, вернулся и провел меня в покои королевы Швеции. Она была одна; высказав ей свое почтение и готовность покорнейше ей повиноваться, я спросил, что угодно королеве от меня, ее покорнейшего слуги. Она ответила, что мне нужно последовать за ней для более откровенного разговора; когда мы проходили через Оленью галерею, она поинтересовалась, приходилось ли нам беседовать раньше. Я сообщил ей, что уже имел честь приветствовать Ее Величество здесь, в Фонтенбло, и заверить в своей полнейшей покорности, но ни о чем другом мы не говорили. В ответ на это королева соизволила меня поблагодарить, сказала, что ряса, которую я ношу, обязывает ее довериться мне, и заставила меня дать обещание хранить, словно тайну исповеди, то, что ей угодно будет мне открыть. Я ответил Ее Величеству, что по части тайн мне свойственно быть слепым и немым и что, будучи таковым в отношении любого человека, я тем более обязан следовать этому правилу по отношению к ней, государыне; я добавил, что в Писании сказано: “Тайну цареву прилично хранить” (“Sacramentum regis abscondere bonum est”).
Выслушав этот ответ, она протянула мне пакет с бумагами, запечатанный в трех или четырех местах и не имевший на себе никакой надписи, и приказала мне быть готовым вернуть ей этот пакет, когда в присутствии некоего лица ей будет угодно попросить меня это сделать, что и было обещано мною Ее Величеству королеве Швеции.
Затем она велела мне запомнить как следует день, час и место, когда мне были переданы эти бумаги; на этом разговор закончился, и я удалился с пакетом в руках, оставив королеву в галерее.
В субботу, в десятый день того же ноября-месяца, в час пополудни, королева Швеции прислала за мной одного из своих камердинеров, сказавшего мне, что Ее Величество призывает меня к себе; я зашел в свой кабинет, чтобы взять порученный мне пакет, так как подумал, что королева послала за мной с целью получить его обратно, а затем последовал за камердинером, который повел меня к дверям донжона и велел мне войти в Оленью галерею; едва мы вошли туда, он закрыл за нами дверь столь поспешно, что я был этим весьма удивлен. Увидев в глубине галереи королеву, беседующую с одним из своих приближенных, которого называли маркизом (позднее я узнал, что это был маркиз де Мо-нальдески), я направился к ней. После того как я отвесил поклон, королева в присутствии маркиза и еще трех человек, находившихся рядом, довольно громким голосом потребовала пакет, доверенный ею мне. Двое из этих людей стояли в четырех шагах от Ее Величества, а третий находился рядом с ней. Королева обратилась ко мне с такими словами: “Отец мой! Верните мне пакет, который я вам дала ”. Я подошел к ней и подал ей пакет. Королева взяла его в руки, некоторое время рассматривала, затем открыла и вынула оттуда несколько писем и документов; показав эти бумаги маркизу, она, храня уверенный вид, зачитала их суровым голосом и спросила, узнает ли он письма. Маркиз стал отрицать это, однако побледнел.
“Не угодно ли вам взглянуть на эти письма и документы?” — спросила она его, хотя, по правде говоря, это были всего лишь копии, собственноручно переписанные ею. Дав возможность вышеупомянутому маркизу подумать некоторое время, она вынула из-за корсажа оригиналы, показала их ему, назвав его предателем, и заставила его признать принадлежащий ему почерк и подпись. Она задала ему много вопросов; он, оправдываясь, отвечал как только мог, сваливая вину на других. Наконец он бросился к ногам королевы, моля ее о прощении; в ту же секунду трое находившихся там людей обнажили свои шпаги, которым суждено было опуститься в ножны лишь после казни маркиза.
Маркиз поднялся и стал водить королеву то в один конец галереи, то в другой, по-прежнему умоляя выслушать его и принять предъявляемые им оправдания. Ее Величество никоим образом не возражала и, напротив, стала слушать его с большим терпением, не выказывая ни раздражения, ни гнева. Но вскоре, хотя маркиз все еще настойчиво просил выслушать его и понять, она повернулась ко мне и сказала: “Отец мой! Смотрите и будьте свидетелем!” После этого, опираясь на эбеновую трость с круглым набалдашником, она подошла к маркизу и добавила: “Будьте свидетелем, что я дала этому предателю и изменнику время, какое он хотел и даже больше, чем мог бы пожелать оскорбленный человек, чтобы оправдаться, если это возможно”.
