На следующий день, все еще измученный мыслями о двух своих любимых собаках, Жером Палан вскоре по31 чувствовал всю тяжесть свалившейся на него беды, и, поскольку у него не было религиозной веры, дарующей покорность судьбе, он сразу же пал духом под бременем несчастья.

Приученный к деятельной жизни, привыкший к свежему горному воздуху, к ежедневным физическим усилиям, к радостному существованию среди людей, он не мог выносить тюремного одиночества.

Тщетно вставал он на свою табуретку, тщетно повисал на тюремной решетке, чтобы вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который ветер приносил ему с Арденн; тщетно старался он разглядеть на туманном горизонте, далеко за Маасом, огибавшим город огромной серебристой лентой, дорогие его сердцу леса Тё; тщетно уносился он туда в своем воображении; тщетно пытался он вновь обрести в своей памяти их свежие запахи, лучи света, пронизывающие густую листву, смутный шум ветвей, колеблемых ветерком и шепчущих в ночи, — мрачная реальность сразу же дохнула на его золотые грезы и развеяла их, как ветер развеивает осенние листья, и дед, внезапно очнувшись и видя себя в холодной голой камере, среди влажных серых стен, предался отчаянию и начал жаловаться на судьбу.

И предавался отчаянию он так сильно, жаловался на свою участь так горько, что тяжело заболел.

Вскоре некий врач получил разрешение посетить его в тюрьме.

Движимый духом корпоративности, этот врач, естественно, отнесся к аптекарю участливо.

Он преувеличил серьезность заболевания и настоял, чтобы заключенному предоставили камеру не такую унылую, как та, в которую он был помещен, и пищу более обильную, чем та, которую ему давали до тех пор; и, поскольку дед очень скучал, врач дал обещание доставить ему тайком книги.

Одновременно он предпринял определенные меры к тому, чтобы за солидную сумму возмещения князь-епископ простил деду его прегрешения и, получив таковую, отпустил его на свободу.

Поскольку благодаря ходатайствам моей бабушки бургомистр и старшины города Тё обратились к монсеньеру с такой же просьбой, через месяц заключения дед узнал от своего друга-врача, что за сумму в две тысячи флоринов он будет незамедлительно освобожден.

Моей бабушке тут же было отправлено письмо с этой радостной вестью и просьбой принести означенную сумму, почти равную всем семейным сбережениям.

В постскриптуме письма говорилось: чем раньше придет с деньгами моя бабушка, тем раньше ее муж выйдет на свободу.

Бабушка передала через нарочного ответ, что завтра, в два часа пополудни, она будет в епископском дворце.

Эта добрая весть настолько обрадовала деда, что он всю ночь не мог сомкнуть глаза.

Значит, вскоре он снова увидит родной дом, свое большое кресло у очага, свое ружье, висящее над камином, отличное ружье, крайне редко дающее промах; услышит, как радостным лаем приветствуют его появление собаки, которых он в эти минуты надеялся увидеть всех четырех, присоединяясь к мнению Люка и Жонаса, что две гончие просто сбились со следа; утешая себя мыслью об их возможной ошибке, он говорил себе так же, как говорил председатель тулузского суда Людовику XV: "Не бывает такого хорошего коня, который ни разу бы не споткнулся"; наконец, он мечтал также (и это стало бы отнюдь не самой малой его радостью) расцеловать жену и детей.

Но, какими бы лучезарными ни были эти его грезы, они ничуть не ускоряли ход времени, тянувшегося для него мучительно медленно; нет ничего удивительного в том, что ему в голову пришла роковая мысль: чтобы скоротать время, он вытащил из своего тайничка одну из книг, принесенных врачом, зажег маленькую лампу и стал читать.

К несчастью, какой бы интересной ни была эта книга, дед над ней уснул, и притом столь глубоко, что надзиратель, увидев свет в камере, смог неслышно войти, причем так тихо, что заключенный этого не заметил, и забрать книгу из его рук.

Надзиратель совсем не умел читать, и это только усугубило несчастье.

Он отнес книгу казначею монсеньера епископа, ведавшему всеми хозяйственными делами во дворце.

Казначей счел происшествие достаточно серьезным.

Он передал том монсеньеру епископу, а тот, взглянув лишь на заглавие, тут же бросил книгу в огонь и немедленно решил, что аптекарь из Тё должен заплатить двойной выкуп, а именно: один выкуп за нарушение правил охоты, а второй — за чтение антихристианских сочинений.

Это означало, что теперь надо было пожертвовать не только скромными семейными сбережениями деда, но и его ремеслом, поскольку, для того чтобы набрать сумму в четыре тысячи флоринов, требовалось продать аптеку.

А на это нужно было время.

И все это время дед по-прежнему оставался в тюрьме.

Наконец, моей бабушке удалось продать аптеку, и, взяв с собой деньги, она пошла освобождать бедного узника, который, хотя и знал, на каких условиях ему собирались вернуть свободу, с нетерпением ждал ее затянувшегося прихода, несмотря на то, что вместе со свободой к нему приходило полное разорение.

Стремление деда как можно скорее вырваться из тюрьмы объяснялось еще и тем, что, после того как он был уличен в чтении безбожной книги, его водворили в прежнюю камеру.

И вот в один прекрасный день заскрипели засовы мрачной тюрьмы, открылась массивная дверь — и моя бабушка упала в объятия супруга.

"Наконец, наконец-то ты свободен, бедный мой Жером! — воскликнула она, покрывая поцелуями исхудавшее лицо мужа. — Ты свободен! Правда, мы разорены окончательно".

"Ну что ж! — ответил исполненный радости дед. — Хоть мы и разорены, я на свободе: будь спокойна, женушка, я стану трудиться и заработаю ту сумму, которую мы истратили на мое освобождение. Однако, женушка, давай-ка поторопимся уйти отсюда, а то я здесь задыхаюсь".

Оговоренная сумма была отсчитана и вручена казначею монсеньера.

Во время этой церемонии Жером Палан не мог удержаться и не глядеть на него косо.

Затем, весь дрожа от сдерживаемой ярости, он выслушал короткий выговор, которым аббат сопроводил получение выкупа, и, схватив расписку и взяв под руку жену, поторопился выйти из тюрьмы и покинуть город.

По дороге моя бабушка, не упрекнув мужа ни единым словом, много говорила о нужде, ожидающей их детей.

Нетрудно понять, что ей хотелось бы, чтобы муж вернулся домой, глубже осознав всю серьезность их положения, и отказался бы в дальнейшем отдавать такому дорогостоящему развлечению, как охота, столь значительную часть своей жизни.

Но дед, по мере того как он все ближе подходил к Тё, все меньше вникал в слова жены и, весь поглощенный какой-то неотступной мыслью, казалось, почти не слушал супругу.

Вдыхая воздух городских улиц, вскоре сменившийся воздухом полей, он стал снова чувствовать тревогу, оставленную им на пороге тюрьмы.

Иными словами, его снова охватывала дрожь при мысли, не случилось ли что-то недоброе с двумя его собаками, чей лай он перестал слышать в тот день, когда лесники арестовали его и повели в льежскую тюрьму.

И все же, несмотря на всю свою обеспокоенность, он не стал расспрашивать жену о собаках.

Однако, войдя в дом, он даже не взглянул на свою опустевшую аптеку и на свою заброшенную лабораторию, а ведь они, переходившие от отца к сыну в течение более сотни лет, теперь должны были через несколько дней перейти в руки чужого человека.

Он обнял двух своих детишек, ждавших его на пороге.

Они бросились ему на шею, но он тут же оторвал их от себя и побежал прямо на псарню.

Несколько секунд спустя он вернулся оттуда с угрюмым взглядом, с искаженными чертами лица, бледный как смерть.

"Мои собаки! — кричал он. — Где мои собаки?!"

"Какие собаки?" — спросила, вся дрожа, моя бабушка.

"Фламбо и Раметта, черт побери!"

"Да неужели ты не знаешь?.." — отважилась произнести бабушка.

"Отвечай мне, где они? Может, ты продала их, чтобы туже набить мошну этого проклятого епископа? Или они сдохли? Отвечай же!"