Но вскоре дед пришел к такому решению: раз уж он просиживает в магазине шесть дней в неделю, было бы не лишним развлекать себя охотой не только по воскресеньям, но и по четвергам.

Согласно этому решению, которое никто, даже моя бабушка, не пытался оспорить, к воскресенью был присоединен четверг.

А затем и вторник.

В конце концов и остальные дни недели были брошены в плавильную печь этой чудовищной страсти.

Таким образом, наступило время, когда, вместо того чтобы шесть дней оставаться дома, а один посвящать охоте, дед один день сидел в магазине, а шесть остальных дней недели ходил на охоту.

Кончилось тем, что и седьмой день он стал проводить точно так же, как все другие.

Так что дед все больше и больше отдалялся не только от своего долга по отношению к Богу, но и от своих обязанностей по отношению к жене и детям.

Помимо того, что он день за днем бродил по лесам, по полям и по болотам, не обращая внимания на дожди, бури и снегопады, которые в наших краях пострашнее бурь, дед к тому же все вечера проводил в кабачке, где выпивал с приятелями и рассказывал о своих охотничьих подвигах каждому встречному, вместо того чтобы, вернувшись домой, погреться у камина и поужинать за семейным столом.

А рассказывал он не только о своих вчерашних и сегодняшних подвигах, но и о тех, которые намеревался совершить на следующий день.

Подобные поздние застолья, сначала орошаемые пивом, затем — местным вином, а после него — рейнвейном, все удлинялись, и дошло до того, что порой дед вообще не возвращался домой и не давал знать о себе жене и детям.

На рассвете следующего дня, а бывало еще и раньше, дед отправлялся в путь из харчевни, куда он заходил накануне вечером.

Но, поскольку беды всегда следуют одна за другой и страсти таят в себе не только зачатки зла, но и несут с собой его последствия, самым естественным образом произошло неизбежное.

Уже упоминалось, что никто ни в чем не упрекал деда до тех пор, пока он охотился только по воскресеньям и только на землях, где имел на это право.

Но вы уже поняли, что мало-помалу он стал уходить из дома и в будние дни, а порою и не возвращался домой.

Вскоре случилось нечто похуже.

— Черт возьми, черт возьми, — пробормотал Этцель, — что же с ним случилось? Как я вижу, история становится все более интересной. Ты не находишь, полковник?

— Помолчи-ка, болтун проклятый, — отозвался полковник. — Если интерес ослабевает, то только из-за твоего постоянного вмешательства. Даже сам Телемах не вынес бы этого. Продолжайте, любезнейший, продолжайте!

Я присоединился к настояниям полковника, и наш хозяин продолжил свой рассказ.

II

— Так вот, дед мой охотился столь успешно, что дичи заметно поубавилось не только в общинных лесах и угодьях, где ему разрешалось охотиться, но и в частных владениях, где его до поры до времени терпели.

Таким образом, постепенно дошло до того, что он стал вторгаться и во владения соседних сеньоров.

Вначале он проделывал это не без опаски, ограничиваясь засадами на опушках и другими подобными пустяками.

А ведь во времена, когда жил мой дед, такого рода пустяки считались более чем дерзкими посягательствами. Правосудие вовсе не церемонилось с теми, кто охотился, преступая законы; сеньоры были еще всемогущи, приговор определялся их волей, и за убитого кролика они, не моргнув глазом, отправляли незадачливого охотника на галеры. Но поскольку дед был, как говорится, кутила и в его винном погребе рядом с бочкой ламбика или фаро стоял бочонок рейнвейна, а на столе рядом с наполненным стаканом стоял пустой, только и ожидавший, когда его наполнит и осушит какой-нибудь приятель деда, и поскольку дед бывал несказанно счастлив, если у большого камина к нему подсаживался кто-нибудь из лесников, охранявших соседние угодья, и, потягивая вино, слушал его охотничьи истории, — само собой разумеется, что эти лесники не были суровы и придирчивы по отношению к деду. Насколько это было в их власти, они закрывали глаза на его проступки и, услышав грохот его выстрелов или лай его собак, удалялись в противоположную сторону.

Однако не бывает правил без исключений, и при общей благосклонности лесников к деду среди них нашелся его недоброжелатель.

Один из лесников князя-епископа терпеть не мог моего деда.

Звали этого человека Тома Пише.

Откуда же проистекала его ненависть к моему деду?

То была безотчетная неприязнь, столь же необъяснимая, как и некоторые приязни.

— Да, — вставил Этцель, — это то, что мы, люди ученые, называем силой центробежной и силой центростремительной.

— Что вы сказали, сударь? — переспросил рассказчик.

— Ничего, ничего; продолжайте, друг мой.

Хозяин гостиницы повторил:

— Этого человека звали Тома Пише.

Даже в раннем детстве маленькие Тома и Жером просто не выносили друг друга. В школе они дрались, как два бойцовских петуха или два сторожевых пса; телосложения мальчики были разного, но они обладали равными силами, а потому их бои заканчивались только тогда, когда противники доходили до полного изнеможения.

Возможно, впрочем, что эта их взаимная неприязнь объяснялась не столько нравственной противоположностью, сколько несходством их внешних данных.

Тома был малорослым, рыжим, коренастым.

Жером был высоким, темноволосым и худощавым.

Тома был слегка косоглаз и довольно-таки уродлив.

У Жерома никакого косоглазия не было и в помине, и он был вполне хорош собой.

В молодости Тома был влюблен в мою бабушку.

Бабушка вышла замуж за Жерома.

Все эти обстоятельства и еще множество других стали причиной подлинной ненависти между Жеромом и Тома.

Однако, став зрелыми мужчинами, они обрели больше здравомыслия, в особенности мой дед.

Это объяснялось тем, что при всех обстоятельствах, то ли случай, то ли хорошее воспитание давали ему превосходство над соперником.

В конце концов Тома, устав от этого подавлявшего его превосходства, покинул родные места.

Он стал служить лесником в Люксембурге, как раз в тех краях, где мы сейчас находимся.

Но по воле злого рока сеньор, у которого служил Тома, умер.

Опять-таки по воле злого рока кто-то из приятелей Тома написал ему, что у князя-епископа есть вакантное место лесника.

И вновь по воле злого рока он в ответ на свою просьбу получил желаемую работу и вернулся во Франшимон, расположенный, как вам, наверно, известно, неподалеку от Тё.

Таким образом Жером и Тома опять оказались соседями.

В дальнейшем станет видно, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Но с этого времени, решусь сообщить вам, без риска ослабить занимательность рассказа, ненависть в сердце Тома Пише стала более жгучей, чем прежде.

Поэтому, лишь только до него дошли разговоры о том, что мой дед стал таким же великим охотником пред Господом, как некогда Нимрод, и что, увлекаемый своей необузданной страстью к охоте, он почти никогда не замечает на своем пути ни рвов, ни межевых столбов, разграничивающих общинные земли и владения сеньоров, Пише решил при первом же случае, который предоставит ему мой дед, доказать тому, что если две горы не сходятся, то это не относится к двум мужчинам.

Дед мой ни о чем не подозревал. Узнав, что Тома Пише вернулся в родные края, он испытал сильную досаду; но поскольку дед, по сути, был добрый человек, он в первый же раз, сидя за столом перед бутылкой доброго вина и видя проходящего мимо Тома Пише, поднялся, шагнул к двери и окликнул своего недруга:

"Эй, Тома!"

Тот обернулся и, побледнев как смерть, отозвался:

"Чего тебе?"

Жером направился к столу, наполнил вином два стакана и, держа по одному в каждой руке, снова вышел на порог:

"Тома, не желаешь?" — спросил он.

Но Тома отрицательно покачал головой и заявил:

"Только не с тобой, Жером".

И он прошел мимо.

Дед вернулся на свое место, один за другим опустошил оба стакана, тоже покачал головой и пробормотал: