В течение всего этого рассказа Кристоф Захариас Дроссельмейер не раз щелкал пальцами, крутился на месте и цокал языком. В любых других обстоятельствах механик, без сомнения, спросил бы у брата, что означают эти знаки, но он был так поглощен своим рассказом, что ничего не замечал и, только когда продавец игрушек дважды хмыкнул, а потом трижды охнул, поинтересовался у него, что означают подобные восклицания.

— Они означают, — отвечал Захариас, — что было бы чертовски странно, если бы… Хотя, нет… Впрочем, да…

— Что было бы чертовски странно? — повторил за ним механик.

— Если… — снова начал торговец детскими игрушками.

— Что если? — опять переспросил метр Дроссельмейер.

Но вместо того чтобы ответить, Кристоф Захариас, во время этих вопросов и недоговоренных ответов очевидно призывавший на помощь свои воспоминания, подбросил вверх свой парик и пустился в пляс, крича:

— Брат, ты спасен! Брат, ты не пойдешь в тюрьму! Брат, или я сильно ошибаюсь, или орех Кракатук находится у меня!

И после этого, не дав ошеломленному брату никаких объяснений, Кристоф Захариас бросился вон из комнаты; вернувшись мгновение спустя, он протянул механику шкатулку, в которой лежал крупный позолоченный лесной орех.

Метр Дроссельмейер, не осмеливаясь поверить в такое счастье, нерешительно взял в руки орех и стал поворачивать его по-всякому, внимательнейшим образом изучая его со всех сторон; закончив это изучение, он заявил, что присоединяется к мнению своего брата и будет крайне удивлен, если окажется, что это не орех Кракатук; затем он передал шкатулку звездочету, чтобы тот высказал свое мнение по этому поводу.

Звездочет изучил орех не менее внимательно, чем это только что сделал метр Дроссельмейер, и, покачав головой, ответил:

— Я присоединился бы к вашему мнению и, следственно, мнению вашего брата, если бы орех не был позолочен; ведь звезды никогда не говорили мне, что плод, который мы ищем, должен быть так украшен. И к тому же, откуда у вашего брата может взяться орех Кракатук?

— Сейчас я вам это объясню! — воскликнул Кристоф. — Я объясню вам и то, как орех попал в мои руки, и откуда взялась эта позолота, мешающая вам узнать его и действительно не свойственная ему от природы.

Он усадил гостей, весьма справедливо рассудив, что после четырнадцати лет и девяти месяцев странствий по свету путешественники сильно устали, и начал так:

— В тот самый день, когда король послал за тобой под предлогом вручения тебе ордена, в Нюрнберге появился чужестранец, принесший с собой мешок орехов на продажу; но местные торговцы орехами, желая сохранить исключительное право на этот вид товара, затеяли ссору с пришельцем — прямо у дверей моей лавки. Тогда чужестранец, чтобы легче было защищаться, опустил свой мешок на землю; потасовка шла своим ходом, к большому удовольствию уличных мальчишек и рассыльных, как вдруг какая-то тяжело нагруженная телега проехала прямо по мешку с орехами. При виде этого происшествия, воспринятого ими как проявление Небесного правосудия, местные торговцы орехами оставили пришельца в покое. Он подобрал свой мешок, и все орехи в нем оказались раздавленными, за исключением одного; чужестранец, странно улыбаясь, протянул мне этот орех и предложил купить его за новый цванцигер тысяча семьсот двадцатого года, добавив, что настанет день, когда я не пожалею об этой покупке, какой бы дорогостоящей она ни казалась мне теперь. Я порылся у себя в карманах и, к большому своему удивлению, обнаружил там именно такую монету, какую просил этот человек. Подобное совпадение показалось мне столь необычайным, что я отдал чужеземцу мой цванцигер; он же отдал мне орех и исчез.

Я выставил этот орех на продажу, но, хотя просил сверх заплаченной мною цены всего два крейцера, он лежал на прилавке в течение семи или восьми лет и никто не выразил желание его приобрести. И вот тогда я позолотил орех, чтобы увеличить его ценность, но, как выяснилось, только напрасно потратил еще два цванцигера: орех оставался в моей лавке до нынешнего дня, и никто по-прежнему не выражал готовности его купить.

В это мгновение звездочет, в чьих руках все еще оставался орех, радостно вскрикнул. Оказалось, что, пока метр Дроссельмейер слушал рассказ своего брата, он с помощью перочинного ножа осторожно соскоблил позолоту с ореха и в каком-то местечке скорлупы обнаружил выгравированное китайскими письменами слово: "Кракатук".

Теперь не оставалось никаких сомнений: подлинность ореха была признана.

Как, найдя орех Кракатук, механик и звездочет нашли затем и молодого человека, способного разгрызть его.

Кристиан Элиас Дроссельмейер так торопился сообщить королю добрую весть, что хотел немедленно сесть в почтовую карету; но Кристоф Захариас уговорил брата подождать хотя бы до возвращения племянника; механик откликнулся на эту просьбу тем охотнее, что не видел племянника почти пятнадцать лет, а порывшись в памяти, вспомнил, что в ту пору, когда ему, Элиасу, пришлось покинуть Нюрнберг, это был очаровательный малыш трех с половиной лет, которого он любил от всего сердца.

В эту самую минуту красивый молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати вошел в лавку Кристофа Захариаса, приблизился к нему и назвал его отцом.

Обняв юношу, Захариас представил его Элиасу и сказал:

— Теперь, мой мальчик, обними своего дядю!

Молодой человек заколебался, ибо дядя Дроссельмейер в его изодранной одежде, с его огромной лысиной и пластырем на глазу выглядел отнюдь не привлекательно. Но отец, видя его колебания и опасаясь, что Элиас будет этим обижен, подтолкнул сына сзади, так что тот с грехом пополам оказался в объятиях механика.

Тем временем звездочет вглядывался в молодого человека с таким неослабным вниманием, что тому это показалось странным, и он воспользовался первым же предлогом, чтобы выйти из комнаты, ибо ему было не по себе, когда на него так смотрели.

Тогда звездочет задал Захариасу несколько вопросов о его сыне, и торговец игрушками поспешил ответить на них с чисто отцовским многословием.

Молодому Дроссельмейеру и в самом деле, как это было видно по его внешности, исполнилось лет семнадцать или восемнадцать. Еще с раннего детства от был таким забавным и милым, что мать развлекалась, наряжая его как игрушку из тех, что продавались в лавке мужа: она одевала его то студентом, то форейтором, то венгерцем, но всегда в наряд, непременной частью которого были сапожки, ибо, поскольку у мальчика были прелестнейшие ножки, но несколько тонковатые икры, сапоги подчеркивали достоинства и прятали недостатки его ног.

— Значит, — спросил звездочет у Захариаса, — ваш сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог?

— Да, мой сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог, — подтвердил торговец детскими игрушками и продолжал: — Когда ему исполнилось десять лет, я послал его в Тюбингенский университет, где он пробыл до восемнадцатилетнего возраста, не приобретя ни одной дурной привычки из тех, что свойственны его товарищам: он не пьет, не сквернословит, не дерется. Мне известна только одна его слабость: не желая, чтобы брадобрей дотрагивался до его лица, он отпустил на подбородке жалкую бороденку из нескольких волосков.

— Таким образом, — перебил его звездочет, — ваш сын никогда не брился?

Элиас все шире и шире раскрывал глаза.

— Никогда, — ответил Захариас.

— А пока длятся университетские каникулы, — продолжал звездочет, — как он проводит время?

— Ну, — сказал отец, — надев свой красивый студенческий мундир, он сидит в лавке и из чистой любезности разгрызает орешки девушкам, приходящим сюда купить игрушки, так что они прозвали его Щелкунчиком.

— Щелкунчиком?! — воскликнул механик.

— Щелкунчиком?! — повторил за ним звездочет.

И они посмотрели друг на друга, а Захариас посмотрел на них обоих.

— Дорогой господин Дроссельмейер! — обратился звездочет к Захариасу. — Я полагаю, что вам привалило счастье!

Торговец игрушками, выслушавший это предсказание не без интереса, попросил объяснений, но звездочет отложил эти объяснения на следующее утро.