В этой тишине, остающейся только сзади грезилось раскаяние. Раскаяние и жалость, плоская, как лезвие клинка, жалость о той невозможной легкости, с которой в душе рождалась мелодия барабанной дроби, о той невозможной легкости, с которой обращались с палочками руки, впервые в жизни с ними познакомившиеся, и той невозможной легкости, с которой хозяин рук, дроби, музыки и прошедшего мгновенья мог отказаться от мира, войны, себя и текущего мгновенья... Мог... А отказался только от тишины.