— Ах! — воскликнула женщина. — Вы еще очень молоды, милое дитя! Вам пора остановиться в начале пути, не ходите дальше.

Господин герцог Орлеанский рассмеялся, возможно несколько деланным смехом.

— Это не то, что ты думаешь, Нанетта: госпожа просто подруга, не больше.

— Еще один повод вовремя остановиться. Разве я не знаю, куда ведет подобная дружба. Посмотрите, до чего вы докатились, Филипп, если ваши истинные друзья должны встречаться с вами тайком, ставя себя в неловкое положение, чтобы не позорить себя еще больше в другом месте. Бьюсь об заклад, что эта славная дама не ездит в Пале-Рояль, не так ли?

Я промолчала, предоставляя господину регенту возможность отвечать по своему усмотрению. После двух-трех довольно двусмысленных фраз он отослал Нанетту и велел ей принести ужин.

Когда мы остались одни, герцог снова извинился передо мной за вольные речи славной женщины и за то, что она говорила со мной так же, как с ним:

— Что поделаешь! Это давняя подруга, а у нашего брата так мало друзей, что невольно приходится дорожить ими.

Я отнюдь не собиралась на нее обижаться и охотно пожелала бы этому доброму принцу, который вызывал у меня все больше участия, много таких друзей, как Нанетта.

L

Превосходный ужин появился каким-то чудом — как по мановению волшебной палочки феи. Сервировка была не просто роскошной и великолепной, как во дворце, а еще лучше: бесподобная хрустальная и фарфоровая посуда, литейные формы которой были разбиты, и художникам воспрещалось их копировать. Никакой позолоты, простое столовое серебро, но в изумительном стиле.

Яства были немногочисленными: нам подали только четыре блюда. Я едва к ним притронулась, так как не была голодна. Регент ел с неплохим аппетитом; он был явно озабочен, и Нанетта не преминула ему об этом сказать:

— Вас что-то беспокоит, Филипп, вы страдаете.

— Нанетта, — с улыбкой ответил принц, — у меня свои заботы, свои печали.

— Ах! Я знаю… Полноте! Госпожа — поистине ваша подруга, раз вы привезли ее в такой день.

Женщина говорила с нами все время, пока она прислуживала за столом. Когда ужин закончился и принесли фрукты, Нанетта удалилась и мы остались одни.

— Ну вот, — сказал принц, слегка приободрившись от вкусной еды и выпитого им превосходного вина, — теперь вы видите, сударыня, что это не так уж страшно: ужин наедине с регентом, столь дерзким и распутным человеком. Вы уйдете отсюда, как и пришли, и у вас не будет повода сказать, что он оскорбил вас хотя бы одним словом или одним жестом.

— Это так, монсеньер.

— Между тем вы молоды, красивы и не лишены ума, притом такого, какой выделяет женщину среди других и обеспечивает ей особое место в истории любого века.

— Я, монсеньер?

— Вы, сударыня! Не торопите время, и вы еще увидите, сбудется ли мое пророчество. Я наблюдал за вами и слушал вас, а я знаю людей и разбираюсь в них. Душа нашего ближнего для меня отнюдь не потемки; если кто-нибудь меня обманывает, значит, я хочу быть обманутым и то ли от лени, то ли от скуки позволяю себя обмануть.

— Когда же вы успеваете скучать, монсеньер?

— Это то же самое, что спрашивать у больного: «Когда вы успеваете болеть?»

— Однако…

— Однако я занимаюсь всеми делами королевства и предаюсь всевозможным развлечениям, не так ли?

— Вероятно…

— Так вот, сударыня, я предаюсь развлечениям, чтобы забыть о делах королевства и занимаюсь делами королевства, чтобы отдохнуть от развлечений: все это мне смертельно надоело.

Регент закрыл лицо руками и сидел так некоторое время.

— Да, я охотно отдал бы все, чем обладаю, за то, чтобы жить со своими детьми, которых страстно желаю иметь, с детьми, любимой женой и несколькими друзьями — безвестными дворянами — вдали от шума и блеска. Я хотел бы жить со своей семьей, честно и спокойно, в согласии с Богом, с приходским священником и соседями, не зная, что на свете существуют короли и министры, честолюбивые помыслы и честолюбцы, а также ссоры и войны, — вот истинный рай, о котором я мечтаю и который мне никогда не суждено будет познать.

— Никто не подозревает об этом, монсеньер.

— Да, никто не подозревает об этом; никто не знает, что я собой представляю, даже те, что наиболее мне близки, ибо все подняли бы меня на смех, если бы догадались о том, что я думаю. Лишь один человек сознает это в глубине души и презирает меня за то, что он называет малодушием: это Дюбуа. Вот почему он умеет так ловко мной управлять и извлекать из всего пользу.

Я слушала этого бедного принца, и он вызывал у меня сильную жалость. В регенте было много прекрасного и поистине привлекательного, хотя он отнюдь не был красив, даже напротив. Меня тронули эти жалобы, и я попыталась утешить его; он слушал меня, недоверчиво качая головой:

— Это еще не все. Вероятно, мне бы удалось найти средство от своих огорчений, если бы я основательно занимался делами, помышляя одновременно о собственной чести и славе моей страны, но я нуждаюсь в друзьях, сударыня, мне нужна искренняя любовь; я должен найти опору в поистине родственной душе, и не приятелям по забавам, не вероломным любовницам предстоит осушить мои слезы, когда я уже буду не в силах их сдерживать.

Будь на моем месте славная Аиссе, не любя при этом своего шевалье, она несомненно п р о н и к л а с ь бы страстным чувством сострадания к бедному регенту, который несколько раз подряд воскликнул душераздирающим тоном:

— Никто меня не любит! Никто меня не любит!

Что касается меня, то я могла лишь слегка растрогаться при виде неожиданного для меня несчастья этого человека, утешать его в течение нескольких часов и, главным образом, постараться превратить его печаль в радость, но никогда не была бы способна на глубокое чувство. Вследствие восприимчивости, свойственной людям моего возраста, когда так легко возбудить нервную систему, мне было жаль герцога Орлеанского, и я не смогла этого не показать. Регент отдавал себе отчет в моих ощущениях. Они ввели его в заблуждение, как и меня; в течение нескольких часов он был твердо уверен, что нашел противоядие от своего недуга, а я совершенно искренне верила, что мне удалось очистить свою память от груза прошлого и призраков будущего.

Признаться, это меня очень обрадовало, а принц был еще более счастлив. Он чувствовал более сильно и давно уже искал богиню, чтобы ей поклоняться.

Я не стану рассказывать, что было дальше, и о чем мы говорили во время этих недолгих минут самообольщения. Чтобы мне понравиться, регент предстал передо мной в облике героя, достойного бессмертия: он все преобразовал, избавил нас от злоупотреблений, прогнал своих глупых советников и собрал вокруг себя великолепный ареопаг. Я слушала, одобряла и восхищалась им все больше и больше. Свет уже давно пробивался сквозь тонкие занавески и затмевал мерцающие свечи, но мы ничего не замечали. Нанетта пришла нам об этом напомнить.

— Пора уезжать, монсеньер, — сказала она, — сейчас время сна, и слуги скоро придут в спальню вас будить.

— Ах! Это правда, Нанетта; ты даже не представляешь, от чего нас отрываешь.

— Монсеньер, я думаю о вашем здоровье. Госпожа может спать весь день, если ей так угодно, но вы! Вы должны показаться в обществе по своему обыкновению, и я не хочу, чтобы вас окончательно замучили, мой бедный Филипп; по крайней мере я не стану этому способствовать.

Я была тогда в полном замешательстве; я словно очнулась ото сна и старалась понять, что делать дальше; между тем господин герцог Орлеанский взял меня за руку и, когда Нанетта ушла, пылко спросил:

— Куда вас отвезти, мой ангел?

Что отвечать? Куда ехать? Мне казалось, что после этой безумной ночи дом мужа и родственницы для меня закрыт. Внезапно передо мной предстал призрак Ларнажа и начал бросать мне в лицо одну за другой клятвы, произнесенные утром в волшебном лесу. Это было какое-то наваждение, какое-то безумие; я чувствовала, что теряю голову, и не находила слов для ответа, ибо, возможно, была готова сказать грубость.