Только вообразите!

На этот раз не было никакой пощады! Мою подругу схватили, так сказать, в чем она была, не дав ей времени одеться, и отвезли к какому-то пастору — пугалу всей этой своры. Девушку заперли в его доме, запретив с кем-либо видеться, даже с сестрой и матерью, которая, очевидно, боялась поддаться на уговоры и изменить себе.

Господин де Шатонёф обошелся со мной сурово; он напомнил мне об обещании, которое я дал, и заявил, что, не сдержав свое слово, я поступил против чести.

«Прошу прощения, сударь, — ответил я, — но ваш досточтимый брат, мой крестный отец, часто мне говорил, что в любви обещания не следует принимать в расчет; давая вам слово, я не собирался его исполнять».

Моему покровителю нечего было возразить: я говорил правду. Однако он вновь предупредил меня, что я должен прекратить все свои затеи, иначе мне уже ничем нельзя будет помочь.

Я удрученно ответил, что весьма ему благодарен и что мне, действительно, придется прекратить свои затеи, так как мадемуазель Дюнуайе увезли от меня силой, но я не могу больше оставаться в Гааге, ибо умру здесь с горя, будучи так близко и в то же время так далеко от любимой; кроме того, я сказал, что собираюсь просить отца отпустить меня в Америку, раз он не разрешает мне вернуться на родину.

Мой покровитель посмеялся надо мной и уверил меня, что я сумею утешиться, не уезжая так далеко, не надо только с этим тянуть, а отъезд — это пустая затея, и впоследствии я раскаюсь в происшедшем.

Я не раскаялся ни в чем и по сей день.

Напротив, я находил удовольствие в сожалениях и грусти, много размышлял, вникал в свои умонастроения и ощущения; это занятие не прошло даром. Однако в одно прекрасное утро на меня обрушился неожиданный удар.

Госпожа Дюнуайе придумала необычный способ мести: она собрала мои письма к своей дочери, разместила их в определенном порядке по своему усмотрению и напечатала. Это первое из моих сочинений, увидевшее свет.

Таким образом вся Европа узнала об этой любовной истории, и я, самый робкий влюбленный на свете, прослыл соблазнителем.

В Гааге поднялся ропот; стоило бы мне появиться в салонах, на меня посыпались бы упреки.

Вначале я хотел защищаться и отстаивать истину, но господин де Шатонёф меня отговорил. Он уверял, что, раздувая скандал, я могу сделать его еще более заметным; мне следовало только отречься от этих подложных писем, никого при этом не оскорбляя, и потребовать, чтобы мои обидчики предъявили мне подлинники.

Мною было опубликовано очень сдержанное возражение в «Голландской газете»; я направил его издателю, ни в чем не обвиняя госпожу Дюнуайе и даже не допуская, что она могла быть замешанной во что бы то ни было. Письмо немного успокоило моих недругов, то есть завсегдатаев салонов, ибо госпожу Дюнуайе удовлетворили бы лишь моя покорность и извинения. Отец передал мне, что я могу вернуться домой; я не заставил себя упрашивать, задерживаясь в стране, где столько натерпелся и где у меня не осталось никаких надежд.

С тех пор я никогда больше не встречался с мадемуазель Дюнуайе и не знаю, что с ней стало…

Вот какой была первая любовь Вольтера; мне захотелось о ней рассказать, ибо в свете об этом мало что известно, и личной жизни философа не уделяют особого внимания.

— У вас были другие любовницы? — осведомилась у Вольтера г-жа де Парабер, любопытная, как молодая кошка.

— Что касается этого, сударыня, то у меня их было несколько: сначала «Генриада», затем «Эдип», потом Бастилия, если вам угодно; кроме того, госпожа маршальша де Виллар, которую я обожал и которая никогда не отвечала мне взаимностью. Я совершил еще одно путешествие в Голландию с милейшей госпожой де Рупельмонд, к которой я относился довольно холодно, а она меня любила. Я работаю сразу над многими сочинениями, у меня в голове множество замыслов, и я решил оставить след в этом веке, чтобы покарать госпожу Дюнуайе за то, что она отвергла меня как зятя.

Право, если бы госпожа Дюнуайе была жива, ей пришлось бы часто раскаиваться из-за того, что она лишила дочь такого видного жениха.

Итак, мы выслушали рассказ Вольтера, и нам показалось, что время пролетело быстро. Мы уже собирались разойтись, как вдруг створки двери павильона распахнулись и один из придверников объявил:

— Его королевское высочество, монсеньер регент.

XLVIII

Госпожа де Парабер порывисто вскочила, словно ее ужалила змея. Вольтер и д’Аржанталь стояли позади, низко кланяясь и не зная толком, как себя повести. Я оставалась на своем месте, полагая, что мне лучше держаться в стороне от того, чему суждено было здесь произойти. Регент заметил, какое смятение вызвало его появление, и спросил:

— Вероятно, я вас побеспокоил?

— Вероятно, сударь, — надменно ответила г-жа де Парабер, — по крайней мере, вас здесь не ждали.

— А вас, сударыня, — продолжал принц, повернувшись ко мне, — вас я тоже побеспокоил?

— Нисколько, монсеньер, мы слушали господина де Вольтера.

— Что ж, нельзя ли мне тоже его послушать?

— Господин де Вольтер собирался уходить, как и господин д’Аржанталь, а мы…

— Это не помеха! Я их не удерживаю, — ответил принц, чрезвычайно любезно улыбаясь им в знак прощания.

Гости не заставили его повторять это дважды, снова поклонились и удалились.

Госпожа де Парабер смотрела им вслед, пока они не скрылись из вида, а затем медленно и грациозно повернулась к принцу и осведомилась у него, зачем он пожаловал к ней в столь поздний час.

Этот вопрос слегка озадачил регента, и он попытался обратить все в шутку:

— Зачем я пожаловал, сударыня? Да затем же, зачем приезжал сюда столько раз на протяжении многих лет: отужинать и побеседовать с вами, если вы не возражаете.

— Мы уже отужинали, монсеньер; если угодно, вам сейчас подадут угощение; что же касается разговоров, я к ним не расположена, и меня заменит госпожа  Дю Денафф.

— Боже мой, маркиза, какая перемена! Как! Вы уже отужинали, так рано? Как! Вы отказываетесь говорить, причем с Филиппом Орлеанским?

— С Филиппом Орлеанским более, чем с кем бы то ни было, монсеньер.

— Почему же?

— Если ваше высочество лишились памяти, то я еще ничего не забыла.

— Обида? Полноте, маркиза, это нехорошо. Мы все-таки старые друзья, хотя и перестали быть друг для друга чем-то большим.

— Мы уже ничего не значим друг для друга, сударь.

— Неужели?

— Вы должны это понимать. Дружба сочетается с уважением, дружба немыслима без уважения, а я вас не уважаю и, стало быть, не могу быть вашей подругой.

Регент покраснел и снова растерялся.

— Подобные вещи не говорят при свидетелях, сударыня.

— Госпожа дю Деффан была здесь, когда я сказала вам это впервые, сударь; к тому же я не боюсь свидетелей и сказала бы вам это перед целым светом.

— В таком случае, сударыня, считайте, что меня тут не было, и позвольте мне, не задерживаясь более, вернуться в Пале-Рояль.

— Как вам угодно, монсеньер. Я имела честь встретить ваше высочество и буду иметь честь проводить, как велит мне долг.

Принц рассмеялся:

— Ну-ну, превосходная шутка! Вы великолепны в гневе, но мы так просто не расстанемся.

— Прошу прощения, монсеньер, но мы расстанемся.

— Значит, решено?

— Решено бесповоротно.

— Что ж, прощайте, сударыня.

— Прощайте, монсеньер.

— Мне придется уехать одному? Вы даже не соизволите провести со мной несколько часов из жалости ко мне, из сострадания? Мне грустно, вокруг множество неразрешимых проблем, и сегодня вечером рядом не будет ни одного друга, чтобы меня утешить.

— У вас сотни друзей, сударь, только позовите их. Позовите ваших любовниц: госпожу де Сабран, госпожу де Тансен, госпожу де Фаларис и многих других, чьи имена не приходят мне на память: я забыла этот длинный перечень.

Мне хотелось последовать примеру Вольтера и д’Аржанталя, и я решила попытаться молча уйти. Я тихо встала, полагая, что на меня не обратят внимания, и осторожно проскользнула к двери.