Госпожа Беррийская плакала от досады; эта необычайно властная и вспыльчивая женщина едва сдерживала свою ярость. Госпожа де Муши смотрела на все с легкой улыбкой, объяснившей мне многое. Я уже тогда была наблюдательной.

— Я пожалуюсь отцу, — в итоге заявила герцогиня.

— В этом нет никакой нужды, сударыня. Господину регенту незачем знать о том, что происходит между нами. Раз уж мои привычки вам не по нраву, я уезжаю, и это не составит для меня никакого труда. За исключением вас, я ничем не дорожу в этих краях; я вернусь в свои горы и буду охотиться там на зайцев и гоняться за волками. Поскольку вы отплатили мне черной неблагодарностью за всю ту приязнь, что я к вам питаю, я был бы не прав, продолжая вам докучать. Прощайте, сударыня!

— Нет, нет! — вскричала молодая сумасбродка и, заливаясь слезами, бросилась к своему мучителю.

— Ах, сударыня, позвольте ему уехать! Вокруг хватает статных молодых людей, достаточно сильных, чтобы сразиться с этим крепким малым, который вас так очаровал, достаточно умных, чтобы заткнуть ему рот, и достаточно грубых, чтобы издеваться над вами, как он; раз это вас забавляет, вы только выиграете от такой замены.

Но герцогиня относилась к этому иначе; она окликнула графа, и в самом деле собиравшегося уйти, и нежно ему сказала:

— Я надену рубиновую диадему.

— Надевайте хоть черта, если хотите, только не обращайтесь со мной так впредь, тем более в присутствии очаровательной дамы, которая видит меня впервые: что она обо мне подумает? Однако это вы во всем виноваты.

Я прекрасно помню, о чем тогда думала, но не скажу: вы и сами догадываетесь.

XIX

То, что я увидела в Люксембургском дворце, отнюдь меня не прельщало, и я была очень рада, когда г-жа де Парабер встала, собираясь уйти. Мы наблюдали за туалетом госпожи герцогини Беррийской, которая со слезами, причитаниями и вздохами водрузила на голову рубиновую диадему, утешая себя надеждой, что посол Баварии не появится раньше следующего дня.

— Тем временем, — прибавила принцесса, — он передумает, и нам придется иметь дело с другой его причудой.

— Ах, сударыня, — ответила маркиза, — как вы терпите от господина де Риона то, что я не позволила бы вашему досточтимому отцу!

— Ворон ушка, это нельзя сравнивать. Сегодня вечером я обещаю вам отужинать в Пале-Рояле и позабыть на несколько часов о том, что заставляет меня забыть обо всем на свете.

Принцесса произнесла несколько очень любезных фраз в мой адрес; она уговаривала меня приезжать еще; признаться, мне не очень-то этого хотелось, однако позднее я еще бывала у нее.

Когда мы сели в карету и остались одни, маркиза заявила с брезгливым видом:

— Тьфу! Все это мне противно; поистине, я думаю, госпожа де Сабран права.

— Что же сказала госпожа де Сабран?

— На днях, ужиная со всеми нами в замке Ла-Мюэтт у госпожи герцогини Беррийской, она произнесла меткие слова, которые невозможно забыть.

— Что же именно?

— Она сказала, что сначала Бог создал людей, а затем из оставшейся грязи слепил души принцев и лакеев. Это чистая правда, уверяю вас. Вот внучка французского короля, позволяющая какому-то некрасивому, глупому и бесталанному гасконскому последышу втаптывать ее в грязь лишь потому, что у него повадки грузчика и он будто бы ее бьет. Разве это не позор! Готова поспорить, что он уже заставил принцессу снять украшение и собирается подбить ее еще на какую-нибудь новую выходку. Она всегда была такой.

— Неужели?

— Конечно! Через две недели после своей свадьбы — не венчания, а… прочего, когда девице едва минуло шестнадцать лет, она влюбилась в Лаэ, конюшего господина герцога Беррийского; сначала принцесса ни в чем ему не отказывала, а потом не придумала ничего лучше как сбежать с негодяем, оставив свои алмазы у горничной и украв у отца пятьсот тысяч ливров, и упиваться романтической любовью в Голландии или Англии.

— Разве такое возможно?

— К счастью, Лаэ испугался за свою шею и во всем признался господину герцогу Орлеанскому, который забрал драгоценности и деньги, уговорил дочь принимать любовника при закрытых дверях и даже не решился ее бранить… Он боялся ее больше, чем самого Людовика Четырнадцатого, и все потому, что воспринимал ее как тирана. Бедный Филипп! Он никогда не осмелится перечить слабому существу и не сможет отказать тому, кто не умеет защищаться.

Вам совершенно ясно, что все это крайне удивило меня, жившую провинциальными представлениями. Я была сама не своя и испытывала настоятельную потребность вернуться домой, чтобы привести себя в чувство — моя голова шла кругом. Я попросила маркизу отвезти меня домой; она некоторое время убеждала меня отправиться в Оперу; я поблагодарила маркизу и отказалась: мне в самом деле было плохо; она взяла с меня слово встретиться с ней на следующий день, и мы расстались.

На лестнице я встретила свою родственницу, которая быстро прошла мимо и лишь поздоровалась со мной: можно было подумать, что у меня чума. Я не была еще настолько закаленной, чтобы не переживать из-за этого, однако не стала требовать объяснений, будучи слишком гордой, чтобы оправдываться перед кем бы то ни было. Мой слуга ждал на верхней площадке лестницы и очень почтительно вручил мне письмо, на которое давно ждали ответ. То было послание от мадемуазель Делоне, приглашавшей меня от имени герцогини Менской приехать на следующий день в Со. Нас ждали бессонная ночь и прием в кавалеры ордена Пчелы; к тому же все рассчитывали, что я приму участие в спектакле: мне заранее подобрали великолепную роль; за мной должна была прибыть карета принцессы — будучи дебютанткой в свете, я могла еще не иметь своего выезда.

Час от часу не легче! Теперь меня приглашали в Со, и я не знала, что делать. Невозможно было отказаться. Но что бы стали говорить в Пале-Рояле? Я была так молода и совсем одна — немудрено было запутаться во всех этих интригах. Как я уже сказала, мной владело одно чувство: удивление. Любопытство понуждало меня отправиться в Со. Вокруг столько говорили об этом дворе, о том, что там происходило, о необычайно странном образе жизни герцогини Менской и развлечениях, которые она предлагала своим друзьям! Итак, я сделала приготовления к отъезду, написала г-же де Парабер, что завтра мне будет некогда, ничего больше не уточняя, и принялась размышлять в своей комнате над тем, что мне довелось и еще предстояло увидеть.

Я недолго оставалась одна: мне доложили о приходе г-на де Пон-де-Веля, г-на д’Аржанталя и милорда Болингброка, приехавших пригласить меня на ужин к г-же де Ферриоль, на котором ожидалось приятное общество. Я хотела отказаться, так как нуждалась в отдыхе, но посланники подняли меня на смех и заставили туда отправиться. В этой шальной, беззаботной жизни не позволено было отдыхать; следовало постоянно веселиться, веселиться всегда, до гробовой доски. Я этого не понимала и была вполне довольна; несмотря на недостаток опыта и легкое замешательство, мне пришлось последовать примеру других, однако скука, мой заклятый враг, уже начинала поднимать голову, и, вступив на путь наслаждений, который всегда был мне чужд, я не могла угнаться за своими попутчиками.

Казалось, люди с жадностью спешили жить и были в каком-то угаре; все так долго томились скукой при покойном короле, столько сдерживали и скрывали свои чувства, что теперь жаждали сбросить маску и показать свое истинное лицо; одному Богу известно, что за лицо при этом являлось взору.

Мы приехали к г-же де Ферриоль; она встретила нас, стоя с Вольтером по правую руку и с Дюкло — по левую. Так я впервые увидела человека, о котором шла столь разноречивая молва, не считая того, что он говорил о себе сам, ибо Дюкло не упускал случая себя похвалить. В ту пору писатель был еще совсем молод, но его подлинная сущность уже проступала наружу — иными словами, на его лице запечатлелись хитрость, злоба, зависть и властолюбие. Дюкло был умен, но ум его был вульгарным, тяжеловесным и неприятным; этого человека не любили, а терпели; к нему не тянулись, а выносили его лишь из боязни эпиграмм, которые он сочинял; кроме того, он умел внушить к себе уважение. Я убедилась в этом на собственном опыте, как и многие другие.