И вот ко мне приезжает мадемуазель де Соммери и спрашивает, как дела у Пон-де-Веля. Как раз в эту минуту пришло время звать служанку; я звоню этой тупице, и она является.
— Ну, — говорю я ей, — как здоровье больного?
— Не знаю, сударыня, — отвечает она.
— Как это вы не знаете? Ступайте к нему сейчас же и живо возвращайтесь. Боже мой, мадемуазель, — прибавила я, — как тяжело иметь дело с такими дурами! Вот женщина, которой нечего делать и которая все забывает.
Служанка вернулась бегом, вся запыхавшись:
— Сударыня, он чувствует себя очень хорошо.
— А! Тем лучше!
— Ему гораздо лучше, чем вчера.
— Вы его видели?
— Сударыня, он лежал на диване и узнал меня.
— В самом деле?
— Да, сударыня; едва меня увидев, он завилял хвостом.
— Что вы такое говорите, мадемуазель?
— Сударыня, я говорю вам о здоровье Медора.
Горничная решила, что речь идет о собаке! Вместо того чтобы посмеяться над этим, безусловно, нелепым недоразумением, все кругом стали говорить, что служанка не могла поверить, будто я проявляю заботу о друге, ведь я такая эгоистка, и она отозвалась на тайное привычное веление моего сердца. Вот как меня порочат плакальщики мадемуазель Леспинас.
Это еще не все, мне приписали и кое-что другое. Философы беспощадны по отношению к тем, кто их знает и терпеть не может.
В день кончины Пон-де-Веля я будто бы ужинала у г-жи Марше и будто бы отвечала тем, кто говорил мне об этом печальном событии:
— Увы! Он умер сегодня вечером в шесть часов; в противном случае вы бы не встретили меня здесь.
Это столь же бесчувственно, как и ужасно глупо. А ведь признавая, что я такова, никто не станет говорить, что я другая. Если бы я не сожалела о своем давнем друге, то искусно бы притворилась, что оплакиваю его, и не кичилась бы своей черствостью. Чем меньше бы я чувствовала, тем больше бы выставляла свои чувства напоказ. Правда же заключается в следующем.
Я не ужинала у г-жи Марше, подобные слухи распространяет эта лиса Лагарп. В тот вечер меня туда приглашали. Я написала г-же Марше, чтобы извиниться, и, когда она приехала ко мне несколько дней спустя, сказала ей все, что думаю об этом преувеличенном отчаянии, которое улетучивается за один день.
Я говорила, что подлинная скорбь долговечна и мало что меняет в наших привычках, поскольку она стихает благодаря самим этим изменениям; я говорила, что можно было бы встречаться с людьми в день кончины своего друга точно так же, как и месяц спустя, если бы не правила приличия; я говорила, что тот, кто плачет громче всех, забывает об утрате первым, и, будучи уверенной в своей правоте, не отказываюсь от своих слов.
Теперь, помимо г-на Уолпола, любовь к которому я поддерживаю с помощью переписки, я назову кое-кого из своих приятелей и приятельниц, которые приезжают ко мне на ужин каждое воскресенье, не считая других дней, в частности по средам:
маршальша де Люксембург, маршальша де Мирпуа, г-н и г-жа де Караман, г-жа де Валантинуа, г-жа де Форкалькье, г-н и г-жа де Шуазёль, дамы де Буффлер и г-жа де Лавальер; что касается мужчин, они задерживаются у меня ненадолго — вот и весь мой ближний круг. Я встречаюсь со всеми приезжими иностранцами: мне их представляют, даже когда они этого не просят. В этом отношении я стала влиятельной женщиной; мой салон в монастыре святого Иосифа приобрел вес в свете, и общественное мнение прислушивается к тому, что там говорят.
Однако у меня больше нет друзей, увы!
Теперь я хочу вернуться к г-же де Рошфор и рассказать, какую злую шутку она со мной сыграла.
Эта особа знала, подобно всем завсегдатаям моего дома и даже лучше их, о моей связи с Формоном; ей было известно, насколько я дорожу этим человеком и ни за что на свете не соглашусь с ним расстаться, но ей было известно также, что я, как и она, как и все женщины нашего времени, любила веселиться, любила знаки внимания и хотела, чтобы меня окружала многочисленная свита.
В это время в Париже находился один швед, граф Крейц, с которым я часто виделась; г-жа де Рошфор вообразила, что он мне нравится и что я вполне могла бы состоять с ним в тайной связи. С другой стороны, она ревновала ко мне Формона (по крайней мере, я всегда так думала) и попыталась нас разлучить, сообщив моему другу, что я ему изменяю. К счастью, Формой верил только мне; к счастью, у него была благородная душа, и он был возмущен этой двуличностью. Мой друг начал с того, что все рассказал мне.
С тех пор я перестала знаться с г-жой де Рошфор, расставшись с ней без объяснений и оскорблений; она догадалась о причине разрыва и ни о чем меня не спрашивала.
Только что мне снова попался под руку портрет Пон-де-Веля, с поразительной достоверностью написанный г-ном Уолполом.
Он довершит то, что я рассказываю о бедном шевалье; я приказываю Вьяру переписать этот портрет, и мы больше не будем возвращаться к Пон-де-Велю.
«Господин де Пон-де-Вель является автором “Наказанного фата” и “Угодника”, а также “Графа де Комменжа” (ошибочно приписанного г-же де Гансен, которой он передал это сочинение), “Осады Кале” и “Превратностей любви”. И все же не думайте, что это какой-то очень милый старичок; Пон-де-Вель может быть таким, но редко таким бывает. Он обладает другим, очень забавным даром совершенно иного рода: талантом пародировать. В этом искусстве ему нет равных; он сочиняет слова на танцевальные мотивы; так, он подобрал один из таких танцевальных мотивов к сказке “Дафнис и Хлоя ”, сделав ее в десять раз непристойнее оригинала, но автор так стар и так превосходно исполняет свои пародии, что его согласны слушать в самом избранном обществе. Лучше всего ему удаются характерные танцы (к которым он подобрал слова, передающие любые оттенки любви). При этом Пон-де-Вель совершенно лишен способности поддерживать беседу; он говорит лишь изредка и не иначе как о серьезных вещах, да и то очень скупо. Это странный и мрачный человеку преисполненный восхищения к собственной стране как к единственной, где его могут оценить по достоинству. У него холодный, отталкивающий вид и взгляд, но, когда его просят декламировать и хвалят его сочинения, его глаза тотчас же начинают сверкать, и черты лица проясняются».
Все это чистейшая правда; на мой взгляд, невероятно, что можно с такой легкостью и таким изяществом писать на чужом языке. Мы, французы, на такое неспособны; мы так привыкли видеть наш язык распространенным повсюду, что никакой другой нам не нужен. Я как-то раз сказала, что французский язык придумали в Вавилонской башне, чтобы привести народы к согласию, когда они перестали понимать друг друга. С тех пор он продолжает жить, и нет на свете такого места, где бы его не понимали.
XXX
Когда меня одолевает бессонница и я провожу ночи напролет на ногах, я разговариваю с Вьяром; мы начинаем вспоминать, и я прошу его делать записи, из которых складываются эти мемуары. Однако мы придумали кое-что получше и, с тех пор как мне пришла в голову эта мысль, ежедневно записываем то, что со мной происходит, то, что я слышу, и с кем я встречаюсь. Мы будем продолжать эти мемуары с помощью данного дневника: читатель найдет здесь городские новости и события в среде высоко просвещенных людей; что касается двора, я не стану о нем писать — найдется немало людей, которые сделают это не хуже меня.
Это не значит, что я не пользуюсь при дворе доверием и что за столько лет мне не удалось занять там подобающее место, как другие знатные дамы, но двор никогда меня не привлекал. Мне выпала честь навещать королеву Марию Лещинскую в ее покоях; она принимала меня довольно часто. Председатель Эно, управляющий двора королевы, внушил ей желание со мной видеться; она была доброй и милой. Что же касается описания прочих августейших особ: королей, принцев и фавориток, я не стану за это браться, ибо недостаточно хорошо их знала, чтобы о них говорить, и воздержусь от рассказа о том, что мне не известно.
У меня были в Версале могущественные союзники — герцог и герцогиня де Шуазёль. Герцог занимал пост министра; то был умный, способный, хотя и имевший склонность прожигать жизнь, но безупречно честный и порядочный человек. Его жена — воплощенная доброта и любезность. Хотя она гораздо моложе меня, я называю ее своей бабушкой, потому что последняя до нее герцогиня де Шуазёль, как известно, и в самом деле приходилась мне бабкой; она вышла замуж за герцога де Шуазёль вторым браком: моя матушка родилась от ее первого брака с председателем Брюларом. Они (г-н и г-жа де Шуазёль) беспрестанно осыпают меня милостями, и я их нежно люблю. Благодаря им я знаю закулисные тайны двора, но у меня нет желания бросать тень на этих людей. В моем возрасте каждый день — это подарок, и, если меня постигнет внезапная смерть, я, по крайней мере, могу быть уверена в том, что останется после меня.
