Самое неизлечимое горе – воображаемое.

(Мария фон Эбнер-Эшенбах)

Давно это было. В те стародавние времена, когда по окраинам государства Киевского голодными волками рыскали кочевые народы. Для защиты селян и собственного покоя посылал князь в порубежье ратников, заставы ставил. В бесчисленных стычках с вороватыми соседями, которых и соседями-то назвать стыдно, рождалась слава былинных героев и на крыльях молвы далеко разносилась по русским весям. На посадах слагали песни о них. Сам князь киевский Владимир Красно Солнышко пригласил с заставы к столу на именины лучших из лучших – Алёшу Поповича, Добрыню Никитича и Илью Ивановича по прозвищу Муромец.

Византийский басилев посла с подарком прислал. Посол таксебешный – перстней больше, чем пальцев, да борода крашена. А вот подарком угодил. Отменный дар – баба голая, как живая, только из мрамора. Материал сей на Руси не сыскать, да и в Царьграде, должно быть, редкий – настолько, что на руки красотке его не хватило. Не опечалился ущербу князь – с бабы мраморной глаз не сводит, а на жёнку глянет свою да омрачится. Посла византийского чисто задарил – и на пиру ему красно место, и медовуху в его кубок лично подливает, и девки княжьи для него пляшут, и скоморохи вертятся, и былинщики были поют….

А за боярским столом шепоток растёт. Ну, на то они и советники княжьи, чтоб серчать да завидовать. Подзывают княжью челядь и приказывают: «На стол дружинный медов не жалеть, а в пище ограничить». И покатилось веселье за последним столом.

Раздухарился Илья Иванович по прозванию Муромец:

– Всех перепью, всех поборю. Ендовы мало, и жбана мало – дайте бочку – осушу. Потом бороться желаю. Людишки слабы – тащите медведей из зверинца княжьего.

– Уймись, Илюха! – теребит его за рукав Добрыня и гостям. – Вы не подумайте чего. Ну, десяток-другой мужиков сломает – так что по пьянке не быват? А так он добрый – уж поверьте мне.

И ну народ целовать. Сперва он девок, меж столов сновавших, ловил и в уста сахарные челомкал. А потом всех подряд почал.

Народишко-то поначалу нехотя отмахивался:

– Уймись, Добрынюшка. Будет тебе, Никитич.

А потом опасаться начал – уж не поменял ли богатырь пристрастия к бабскому полу на противоположные? А Добрыню будто прорвало – по рядам пошёл. Словит кого – облапит и мокрыми губами к лику льнёт. Срамотно со стороны-то глядеть.

Тут Муромец таки допил поставленную бочку, да как хватит ею о стену палаты – она вдребезги. Бочка, конечно – палаты-то каменные. Щепками пирующих засыпало. Князь в то время посла упившегося в покои провожал, а боярам шибко досталось. Кинулись толстобрюхие в двери, а там Добрыня лапища расшаперил – кого словит, сразу целовать. Это от избытка доброты у него чувства наружу пёрли, а народу-то невдомек.

Алёша Попович за шумком-то девку греческую под стол сволок и ну над ней измываться. Краса цареградская горда, на своём стоит, но и Алёшенька не зря богатырём слывёт – титички мраморные с жопкой в глину измял, а потом поднапрягся и овладел-таки девкой. После сих трудов – далеко не ратных – на ней же и заснул богатырским сном.

Тем временем, грохнулся спиной на стол Илюха Муромский: оборола таки бочка меда богатыря – не до медведей стало. Упал на стол – сломал его. Стол дубовый – да спина-то богатырская. Захрапел Илюха так, что ставенки жалобно запели: скрип-скрип, скрип-скрип….

– Люблю я вас, люди! – возвестил Добрыня опустевшей палате.

Да уж некому было слушать.

Положил Никитич щёку на длань богатырскую и задудел в ноздри погромче Поповича да потише Муромца.

В гнев ярости пришёл князь Владимир Красно Солнышко, обнаружив разгром гостевой палаты и надругательство над басилевым подарком. Приказал схватить упившихся богатырей, раздеть до срама, побросать в телегу да отвезть за Дикое Поле на берег сурожский, чтоб возврата им в Киев больше не было.

Три дня и три ночи длится богатырский сон. Три дня и три ночи насмерть перепуганные возницы гнали лошадей на окраину земли Киевской и далее. А когда пересекли ковыльные степи, бросили груз под сень дуба и поворотили коней в обратную дорогу.

Холодным языком облизал морской туман нагие тела, и проснулись богатыри. Осмотрелись – подивились: пейзаж вокруг здорово поменялся. Это каким же ветром занесло их в края неведомые не только без доспехов, но даже и без исподнего? Ничего не поймут – вспомнить тужатся. Решили – пропились вдрызг да сбежали на порубежье.

В другое-то время было бы в квас лежать на песочке, вдыхая ароматы прибоя, и бесконечно болтать – чай не мечом махать. Но сейчас…. Они хоть и богатыри, но не в силах переделать открывшийся мир. А тут будто заново родились – ни одежды, ни доспехов. На расстоянии, которое хватал глаз, нет никого, на ком бы можно было проявить свои амбиции богатырские. Грустно стало. Лениво гоняя вокруг дуба неторопливые мысли, богатыри незлобиво переругивались, отравляя воздух смрадом перегара. В основном на Алешу бородатые нападали – принаряженный и в доспехах он выглядел несколько по-иному. Сейчас перед ними сидел белобрысый одуванчик и вызывал странные чувства.

– А так ли уж ты силен, каким хочешь себя показать?

– Скорее хвастлив да уверток – ведь хитростью, признайся, извел ужа из Тугарина.

– Чего прицепились? – отбивался Попович.

Илюха голову к нему поворотил:

– А может ты что у князя натворил? А ну, признавайся!

– Ничего я там не творил, – покраснел поповский сын. – Вечно вам что-то блазнится.

– Алексей, – Добрыня могучей лапой придавил молодое плечо. – Ты меня не обманешь: я тебя знаю хорошо. Ну-ка, рассказывай…

– Ничего я там не творил. Просто, пока вы меды распивали, я с девкой мраморной забавлялся. Ругайтесь теперь, коль самим не дано красу бабскую познать!

Богатыри насупились – как это в голову ему пришло? Поистине Алешенька-молодец – кладезь сюрпризов! Надо бы отвезть похотника на княжий суд и милости сабе попросить.

– Так и пришло, – оправился от смущения Попович. – Я-то думал, она живая, только упертая сильно.

Молодой богатырь принялся безудержно болтать, описывая свое любовное приключение под княжьим столом с басилевым подарком. Старшие морщатся – ну, просто степняк поганый, у которого баба вместо вещи!

– Как теперь – жаниться-то думашь? – на полном сурьезе спросил Илья Муромец.

– Да рази князь за такого отдаст? – усомнился Добрыня.

Попович вытаращил глаза.

– Чего? На девке-то мраморной?

– А как сильничал немраморная была?

– Дак она ж безрукая – как в хозяйстве с такой?

– Твои дела, – был суров суд Добрыни.

– Все, решено! – сказал Илья Муромец. – Едем в Киев сватами.

– Фигушки! – Попович изладил пальцами неприличный жест. – Вы поезжайте, я тут останусь.

– Оставайся. Князь отдаст – сюда притараним невесту твою, – не уступал Илья.

– Как же ты здесь один будешь жить? Чем питаться станешь? – переживат Никитич.

– А вот так и буду, – сделав ладони лодочкой, Попович заорал во всю мочь. – Эй, кто-нибудь! Дайте пожрать человеку!

И тут же на нижнюю ветку могучего дуба спрыгнул котяра черный:

– Нет никого тут кроме меня. Желудей без скорлупок хочешь отведать?

– А ты кто такой? – опешили богатыри.

Тот отвечает тихо и немного торжественно:

– Кот Ученый.

– Ух, ты! – встрепенулся Попович. – Что-то я слышал от батюшки о дубе, на котором цепь златая, про кота… Ученый, потому что балакашь по-нашему?

Кот степенно кивнул.

– А де сэпь? – поинтересовался Илья Иваныч.

– Вот и спрятал от лихих глаз.

Тут Добрыня:

– Слушай, кис-кис, желудей не надо – ты нам медовухи изладь.