Когда аул остался позади, пред нами предстала небольшая сопка. Узкая тропинка вела к домику на вершине. Заросшая поросль, очистила от грязи нашу обувь и покрасила мои колготы в зеленый цвет пока мы дошли.

Сказать, что подъем – крутой – ни сказать ничего. Мы стояли перед дверью деревянного домика и не могли отдышаться. Взмокшие до нижнего белья, с заложенными от давления ушами слышали, как бьются наши сердца. И все же, я успела запомнить окрашенные в синий цвет окна – единственный отголосок искусственности в этом месте. Все остальное в одноэтажном домике – стены, крыша, навес, крыльцо, лестница – были выполнены из дерева. Дом был таким старым, что даже древесина потеряла свой первоначальный цвет и стала маслянисто–черной. Казалось, что он выстоял так долго только из–за того, что сильный ветер обижен на этот домик и видеть его не желает.

Не успели мы взойти на крыльцо, лестница заскрипела как веселый, но бездарный оркестр, состоящий из трех человек и одного инструмента. В дверях появилась маленького роста бабка с виду лет шестидесяти, укутанная в белый, вязаный, шерстяной платок поверх джемпера. Обута была в блестящие лакированные галоши, будто новые. Ноги прикрывала широкая, толстого покроя юбка, цветом напоминавшая запекшуюся кровь.

– Здравствуйте! Мы… – не успела договорить Мама.

– Проходите! Чего так долго?.. Все уши извел. Тыщу раз уже спросил про вас, – ворчала бабка, ведя нас за собой.

Мы прошли в маленькую комнату, где в кресле сидел старик с белой, нечёсаной по грудь бородой. Глаза у него были закрыты, но веки судорожно подергивались. Руки брошенные на подлокотники кресла тоже тряслись. Ноги были согнуты под прямым углом. Туловище находилось в вертикальном положении и не касалось спинки кресла. Все его существо было напряжено и создавало впечатление человека, сидевшего на электрическом стуле.

– Захар, проснись. Проснись, говорю!.. Они? – бабка указала на нас пальцем.

– Они, – не шелохнувшись ответил старик. – Пусть посидят, – повелел он и, не открывая глаз, переставил миску с дымящимися травами поближе к нам. Бабка удалилась и закрыла за собою окрашенную в синий цвет, как окна деревянную дверь. Мы молча сели на обветшалый, весь потертый, в сальных пятнах, местами в дырках диван.

Что именно за травы там были я не знаю, но на ряду с деревянным запахом самого дома, дым из миски приятно пах. Стоило несколько раз вдохнуть и как–то сразу мне полегчало. Я забыла, как труден был путь, что привел нас сюда. Сердце стало биться размеренно. Впервые мои мысли, моя неотступно преследовавшая тревога, отступили. На душе стало спокойно. Я почти улыбалась. Когда я взглянула на Маму я поняла, что она испытывает то же самое. Никогда я не видела ее улыбку такой. Глаза были закрыты, и она словно парила в небе кружась, разгоняя тучи ей ненавистные, что делали ее погоду на земле. Будто получила высшую независимость – нет души, плоти, ума, а лишь чистая энергия и она, будучи маленькой является неотъемлемой частичкой огромной вселенной. Вот так она улыбалась. Я так обрадовалась за Маму и мне захотелось, чтобы Папа был здесь и ощутил такое же удовольствие. Захотелось, чтобы внутри нас, в семье всегда царили именно такие чувства. Я молила Бога, чтобы это внезапно взошедшее солнце внутри меня и Мамы навсегда осталось в зените, и чтобы оно никогда не исчезло в бездонной пасти горизонта, снова возвращая нас тьме.

Вдруг, старик пришел в движение. Губы его затряслись. Глаза увлажнились. Затем он резко, испугав нас, согнулся в пояснице, будто от удара и, схватившись за грудь, стал жадно глотать воздух.

От увиденного Мама отшатнулась с такой силой, что диван сдвинулся с места и, задев, рядом стоящий небольшой письменный стол чуть не опрокинула белую статуэтку какой–то женщины. Точнее может когда–то она ею была. Сейчас же у неё не осталось ни рук, ни ног и даже голова отлетела. Видимо будучи очень хрупкой, она много падала. Одно туловище осталось. Хорошо, что не уронила. Хотя, что ей было терять–то, если только не грудь. Да и того у неё не было. Я же крепко прилипла к Маме, обхватив ее, как спасательный круг.

– С вами все хорошо?.. – тихо спросила Мама.

– Да. Ща. Минуту, – с трудом выдавил из себя старик.

Но потребовалось больше времени. Мы сидели в ожидании и не знали, что же нам делать и как реагировать на сгорбленного старика. Когда он выпрямился Мама попыталась представиться:

– Здравствуйте! Я… – она не договорила.

– Знаю! Знаю. К сожалению, все знаю, – многозначительно покачал он головой.

Мы переглянулись с Мамой. На ее лице уже не было и следа того блаженства, которое поразило и меня.

– Зря пришла, – задумчиво начал старик. – Поберечься тебе надо. Малыш в утробе.

Мама встрепенулась и подвинулась ближе к предсказателю. В волнении перебила его. Голос ее дрожал:

– Малыш?! Вы сказали малыш! А когда…

Он, останавливая ее, поднял руку и раскрыл ладонь.

– В один из майских дней, с восходом солнца, мальчик явится в этот мир. И солнце, раб его миссии, усилит свои лучи, станет светиться сильнее, согреет вашу семью и растопит толстые льдины, что преградили сердца.

Мама вскинула было руки вверх от радости, но сдержалась. Глаза ее прослезились. Она обняла меня до боли в ребрах.

– … Но, душою он будет вечный ребенок. Судьба у него такая. Жизнь его, всех близких затронет и судьбы их перепишет – голос его задрожал, на глазах засверкали слезы. Он отер их и продолжил. – За тем и идет сюда, в мир этот. И в этом поможет ему женщина–цветок. Ликом – китайская роза…

– Подождите… как в мае? Уже же октябрь – спросила Мама.

Старик, лишь улыбнувшись, покивал в ответ. Затем, посмотрел на меня и лицо его исказилось гримасой боли. Он, покраснев горько заплакал и закрыл лицо руками. Снова, согнувшись, спрятал голову в коленях. Все его тело тряслось, и даже седые волосы дрожали. Не поднимая головы, он глухо произнес:

– Я сказал все, что видел. Пожалуйста, уходите!

– А–а… – Мама попыталась что–то уточнить.

– Уходите, прошу вас! – застонал старик.

В недоумении, мы поспешили оставить его. В самых дверях, я остановилась.

– Спасибо! – сказала я.

Тогда он поднял голову. Лицо его опухло и на нем были видны следы от ладоней. Он несколько секунд смотрел на меня, а потом губы его задрожали и, ничего не ответив, он снова спрятал свое лицо и зарыдал. Мама одернула меня. Мы быстро вышли на улицу. Стали ждать бабку. То ли, чтобы что–то спросить, то ли, чтобы попрощаться, но входная дверь захлопнулась. Так и не увидев ее, мы в качестве благодарности за радостные вести сунули деньги под коврик у двери, а затем побрели вниз по тропинке к автобусной остановке.

Мама о чем–то думала и, казалось, не замечала дороги, по которой ступают ее ноги. Не отвечала на мои вопросы, так что я перестала их задавать и шла молча. Но когда мы сели в автобус и он тронулся, Маму, как будто пробудили от лечебного сна. Она проснулась подмененная лучшей материнской версией себя. Она обняла меня и поцеловала. Склонила свою голову к моей. Прижала к себе. Стала показывать пальцем и рассказывать, что, когда она была маленькой, автобусы сюда не ездили, потому что всех этих домов здесь не было, а лишь дикие поля расстилались до самого города. И еще много чего неустанно рассказывала и умолкала лишь, чтобы поцеловать меня.

Мы слезли на две остановки раньше и пошли пешком. Купили мороженное, которое отказывалось таять, заручившись поддержкой непогоды. А я подумала про себя, вот бы почаще ездить к этому странному дедушке.

3

Тяжело отпустить прошлое. Особенно, когда не помнишь иной жизни. Точнее не знаешь. Свет ослепляет, причиняя боль глазам, что привыкли к темноте. Даже, когда тебе говорят, что эта дверь приведет в новую жизнь стоит только переступить ее порог, сделать волевой шаг трудно. Тяжело просто поверить в волшебство, способное все изменить по щелчку пальцев. Невозможным кажется искоренить годами ковавшуюся боль в одночасье. Скажите мне кто?.. Кто этот всемогущий волшебник, который способен искусно оперировать судьбами и наполнять счастьем так, чтобы люди наслаждались жизнью настоящей, как будто прошлой вовсе и не было?.. Вот и я не знаю. Но, если увижу, напомните мне сказать ему спасибо за эти мгновения…