Подписано: дон Гусман-и-Памфилос.

"Дорогой Александр!

Позвольте мне обратиться к Вам с требованием.

Во Франции тридцать два миллиона жителей; если каждый из них будет обращать на себя внимание общества в течение равного времени, иными словами — если слава будет справедливо распределена между ними, каждому достанется минута и еще треть минуты за всю жизнь (продолжительность которой я предполагаю равной восьмидесяти годам), в течение которых он будет являться объектом этого драгоценного внимания.

Именно поэтому каждый старается изо всех сил ухватиться за то, что производит шум, и оказаться причастным к тому, что обращает на себя внимание; поэтому многие люди немного завидуют преступнику, которого ведут на гильотину, и находят утешение лишь в словах "Я хорошо знал его " или "Я проходил по улице на следующий день после убийства ".

Я не знаю ничего более забавного, чем те полные юмора и лукавого простодушия книги, которые Вы выпускаете иногда, когда не сочиняете прекрасные драмы или остроумные комедии.

И вот одна из этих книг, которая поглотит всеобщее внимание на две недели — здесь, где революции совершаются за три дня; стало быть, в соответствии с только что сделанным мною расчетом, примерно о тринадцати тысячах человек никогда не заговорят.

Я имею право быть помещенным в Вашу книгу, и я пользуюсь им: Жак II принадлежал мне до того, как перешел к Тони Жоанно. Наш добрый и остроумный Тони может рассказать Вам, как однажды он показал мне обезьяну и как эта обезьяна бросилась ко мне на шею, взяла за голову и самым трогательным образом расцеловала в обе щеки.

До того как я потерял Жака II, он прожил со мной около года; я поминутно опасался встретить его на бульварах, наряженного трубадуром Комической оперы, обученного и занимающегося постыдным ремеслом фигляра. Я был счастлив найти его у Тони, который слишком умен сам, чтобы наделять умом животных.

Итак, дорогой мой Александр, "я прошу Вас и в случае необходимости требую от Вас", как пишут в газетах, включить настоящее требование в число Ваших оправдательных документов.

Всецело преданный Вам

Альфонс Карр".

Александр Дюма

История моих животных

I

У МЕНЯ ЕСТЬ СОБАКА, У МЕНЯ БЫЛИ КУРЫ

Быть может, вы охотник?

Быть может, у вас есть куры?

Быть может, вашей охотничьей собаке случалось — когда она действовала с самыми лучшими намерениями и считала, что имеет дело с фазанами или куропатками, — душить ваших кур?

Последнее предположение вполне допустимо и не содержит в себе ничего обидного, так что я осмеливаюсь его высказать.

В таком случае вы, дорожа вашей собакой и вашими курами, должны были сожалеть о том, что не знаете способа наказать, не карая смертью, животное-куроубийцу.

Убив свою собаку, вы не вернете к жизни кур; впрочем, в Писании сказано, что Господь желает раскаяния, а не смерти грешника.

Вы заметите мне, что эта евангельская истина нисколько не выражает заботу Бога о собаках.

Узнаю в этом ответе человеческую спесь.

Я считаю, что Бог заботился не только о человеке, но и о всякой твари, какой он дал жизнь, от клеща до слона и от колибри до орла.

Впрочем, я готов пойти на уступку вашей гордости, дорогой читатель, и скажу следующее:

возможно, Бог создал особое искушение для собаки — животного, чей инстинкт ближе всего к человеческому разуму;

возможно, мы даже рискнем предположить, что инстинкт некоторых собак развит более, чем разум некоторых людей.

Вспомните прелестное высказывание Мишле: "Собаки — кандидаты в человеческий род".

И если кто-нибудь станет с этим спорить, мы приведем доказательство: взбесившаяся собака кусается.

Решив этот вопрос, приступим к нашему рассказу.

У меня есть собака, у меня были куры.

Вот что такое драматург, вот с каким мастерством он приступает к теме! "У меня есть собака, у меня были куры!" — в этой единственной фразе, в этих восьми словах заключена вся развязка драмы; более того, она объясняет нынешнее положение вещей.

У меня есть собака, у меня она по-прежнему есть — следовательно, моя собака жива. У меня были куры, у меня больше их нет — следовательно, мои куры мертвы.

Вы видите, если только обладаете способностью устанавливать соотношения, что, если бы даже я не сказал вам этого — возможно, несколько преждевременно, — вы из этой единственной фразы "У меня есть собака, у меня были куры" не только узнали бы, что моя собака жива и что мои куры умерли, но, по всей вероятности, могли бы догадаться: именно моя собака задушила моих кур.

Итак, вся драма заключается в этих словах: "У меня есть собака, у меня были куры!"

Если бы я мог надеяться быть избранным в Академию, то был бы уверен, по крайней мере, что в один прекрасный день мой преемник произнесет похвальное слово в мою честь, и, превознесенный каким-нибудь великим вельможей или великим поэтом будущего, каким-нибудь грядущим Ноаем или Вьенне, успокоился бы на этой фразе: "У меня есть собака, у меня были куры", убежденный, что содержащийся в ней з а м ы с е л не пропадет для потомства.

Но увы! Я никогда не попаду в Академию! И после моей смерти мой собрат никогда не произнесет похвального слова!

Отсюда просто-напросто следует, что я должен сам похвалить себя при жизни.

Известно ли вам, дорогие читатели, или же неизвестно, но в драматическом искусстве все зависит от подготовки.

Познакомить читателя с персонажами — один из наиболее верных способов заставить его заинтересоваться ими.

Слово "заставить" звучит резко, я это знаю, но оно профессиональное; надо всегда заставлять читателя заинтересоваться кем-либо или чем-либо.

Однако существует множество способов добиться этого.

Помните ли вы Вальтера Скотта, по отношению к которому мы начинаем проявлять себя достаточно неблагодарными? Возможно, нашу неблагодарность следовало бы вменить в вину не нам, а новым его переводчикам.

Итак, у Вальтера Скотта был собственный способ привлечь внимание к своим персонажам, причем, за редкими исключениями, почти всегда один и тот же, и, каким бы необычайным этот способ ни казался на первый взгляд, он, тем не менее, приносил ему успех.

Этот способ заключался в том, чтобы быть скучным, смертельно скучным, часто в продолжение половины тома, иной раз — целого тома.

Но в этом томе он расставлял по местам своих персонажей; в этом томе он давал подробнейшее описание их физического и духовного облика, их привычек; вы так хорошо знали, как они одевались, как ходили, как говорили, что, когда одному из них грозила опасность, вы восклицали:

— Ну как же он из этого выпутается, этот бедняга, который носит одежду цвета зеленого яблока, ходит хромая и говорит шепелявя?

И вы бывали совершенно изумлены, проскучав половину тома, целый том, иногда даже полтора тома, — вы бывали совершенно изумлены, обнаружив, что вас бесконечно заинтересовал этот человек, который говорит шепелявя, ходит хромая и носит одежду цвета зеленого яблока.

Возможно, вы скажете мне, милый читатель:

— Вы расхваливаете нам этот прием, господин поэт; уж не пользуетесь ли вы им сами?

Прежде всего, я не расхваливаю этот прием, я объясняю его и даже ставлю под сомнение.

Нет, мой метод, напротив, полностью ему противоположен.

— Так у вас есть метод? — остроумно и учтиво спросит меня г-н П. или г-н М.

Почему бы и нет, дорогой мой г-н П.? Почему бы и нет, дорогой мой г-н М.?

Вот мой метод — такой, как он есть.

Только для начала я скажу вам, что нахожу его дурным.

— Но в таком случае, — возразите вы, — если ваш метод плох, зачем вы им пользуетесь?