– Хочешь поднять его наверх? – указываю я на него.

– Хм, – Уилла неловко отводит взгляд. – Вообще-то я заказала номер в «Мариотте». Позже отвезу туда свои вещи.

Я облизываю сухие потрескавшиеся губы. Что за дела, какой еще «Мариотт»? Но в каждый свой приезд – с тех пор, как у нее появились деньги – Уилла останавливается там. Она объясняет это тем, что не хочет нас стеснять, но… я вижу в этом отчуждение. Особенно сейчас.

Я молча сижу на диване. Мысли путаются. Наконец, беру упаковку сливок, которые захватила с кухни, и от души наливаю себе в кружку. Уилла с ужасом смотрит на меня.

– Что? – недоумеваю я.

– Ты знаешь, сколько в них всякой химии?

Дернув плечом, выливаю в кружку все до конца. Теперь мой кофе стал светло-коричневым. Делаю большой глоток, но теперь эту бурду и пить противно. Вечно скажет что-нибудь под руку.

– Ты все еще занимаешься серфингом? – спрашиваю я вдруг, вспомнив, что, когда в последний раз была у Уиллы в Лос-Анджелесе, заметила на заднем крыльце две доски для серфинга. Она еще сказала, что одна принадлежит ее приятелю. Мне этого приятеля увидеть не довелось.

Сестра удивлена.

– В последнее время некогда. Слишком занята работой.

– Ясно. – Я плотнее кутаюсь в свитер.

– Но не могу дождаться, когда снова начну. Я потому и перебралась в Калифорнийскую Венецию. Серфинг мне… зашел.

Я никогда не понимала, что люди имеют в виду, говоря, что им что-то зашло. Но это не удивительно, ведь мы с Уиллой с разных планет. В юности мы были ближе, но только потому, что жили в одном доме, с общим укладом и правилами. Но мы и тогда были совершенно непохожи. У нас одна фамилия, но учителя удивлялись, узнав, что мы сестры. Я была общительной, у меня было столько друзей, что к концу года в моем школьном альбоме не осталось пустого места, все было исписано автографами. Я была настоящей девочкой, вечно боялась испачкаться в кабинете химии, а на физкультуре предпочитала командным играм беговую дорожку в зале. У меня были способности к математике и истории, но английский казался скучным – к великому папиному сожалению, ведь до того, как отец начал работать в администрации, он преподавал на кафедре английского языка.

А вот о такой ученице, как Уилла, преподаватели английского могли только мечтать. Она занималась разными видами спорта, даже играла в мужских командах, если женских не было. Всегда была сильной – это даже немного пуга2ло, – из тех девчонок, кто сразу выбивается в лидеры… но мало кому хочется с ними дружить.

После маминой смерти – я тогда только поступила в Олдрич, а сестра перешла в старшие классы – Уилла стала… странной. Забросила спорт. Завела большого паука, назвала его Стьюи и пускала ходить по своей руке, отпугивая людей. Начала зависать в панк-клубе в центре города. Писала злобные стихи прямо на стенах своей комнаты и, не стесняясь в выражениях, посылала окружающих подальше. Словом, паинькой она не была, но папа никогда ее не наказывал – по-моему, он считал, что в такой форме выражается ее горе. К тому же оценки у нее всегда были блестящие, а папе, честно говоря, только это и нужно было. Он совершенно не разбирался в эмоциональных аспектах общения с подростками. Возможно, потому я так рано и выскочила замуж – мне необходим был кто-то надежный. И, возможно, поэтому Уилла уехала.

Через год после гибели мамы я целиком посвятила себя общению с друзьями, с моим парнем Мартином и всевозможным занятиям. Мартин был для меня всем: красивый, симпатичный, преданный, забавный, чуткий, внимательный. Он стал жилеткой, в которую я могла поплакать, и день за днем помогал мне выживать. Я почти поселилась в его комнате в общежитии, когда Уилла внезапно заявила, что отказывается поступать в Олдрич и уезжает в Калифорнию. Наверное, следовало с ней поговорить, обсудить причины этой внезапной перемены – Уилла всегда утверждала, что хочет учиться только в Олдриче и нигде больше. Возможно, я даже пыталась, но не помню ни одного содержательного разговора на эту тему. Сестра была настроена решительно. Она хотела уехать.

С тех пор, как Уилла переехала, мы общались еще меньше. Трагедии с мамой мы не касались никогда, эта тема была под запретом. Мы двигались каждая по своей траектории, каждая занималась своим. Я стала той Кит Мэннинг, которая вышла замуж за Мартина и забеременела в двадцать лет, которая пробивала стены головой, чтобы устроить ребенка в ясли и доучиться на последнем курсе колледжа. А Уилла… Что ж, она стала той Уиллой Мэннинг, с которой я, можно сказать, незнакома. Работает репортером? Не употребляет заменителей молока? Убежденная холостячка? Приезжает домой на праздники и торжества вроде свадьбы, но о себе предпочитает не распространяться.

Сквозь поднимающийся туман я вижу за окном три репортерских микроавтобуса. Журналисты сидят на краю тротуара с бумажными стаканчиками кофе в руках. Рядом с ними коробка пончиков из «Данкин Донатс» – завтракают все вместе.

– Ты заглядывала на «Фейсбук»? – спрашиваю я. – До чего же там дикие посты о Греге, такая мешанина. Все эти осуждающие комментарии по поводу его писем… и сразу, как только речь заходит об убийстве, те же люди пишут: Какой кошмар. Светлая память. Такой прекрасный человек. – Я мотаю головой. – Ну и лицемеры.

– Помнится, хакер говорил то же самое? Назвал всех лицемерами?

Я резко поднимаю голову.

– Где ты это слышала?

– Читала в новостях.

Господи, как все переплелось: хакерская атака, интрижка Грега, его убийство. Как во всем этом разобраться?

– Тебе пока не разрешили его увидеть? – спрашивает Уилла.

– Кого?

Сестра смотрит на меня так, будто ей неловко, и опускает голову, как бы говоря: кого же еще? Я вздрагиваю.

– С тех пор, как его увезли в больницу, нет. Они делают вскрытие. Хотя я не понимаю зачем. Он же явно умер от потери крови, получив колотую рану. Что еще они там надеются найти?

– Возможно, они хотят понять, чем была нанесена рана. Ведь орудие убийства не найдено, так? А может, выяснить, не принимал ли он каких-то препаратов. Не был ли пьян.

– И что, зарезал сам себя? – Я вздыхаю. – Не самый простой способ самоубийства. Я до сих пор так зла на него. Из-за этой переписки.

Уилла отводит глаза. А мне становится стыдно, хоть я и знаю, что причин для этого нет. Все читали эти письма, включая, возможно, мою девяностодвухлетнюю бабушку в пансионе для престарелых.

– Что Грег тебе об этом говорил? – спрашивает она.

– Что в глаза не видел эти письма. Он считал, что кто-то взломал его ящик и закачал письма в папку с удаленными сообщениями.

Уилла недоверчиво смотри на меня.

– Пусть Грег покоится с миром, но готова поспорить: любой мужчина, которого застукали с любовницей, сказал бы то же самое.

– Знаю. Но я уже сама не уверена, что виню его в измене. У нас был… кризис отношений.

– Серьезно? – Уилла удивлена.

– В последнее время мы совсем перестали друг друга понимать. Все, что мне в нем нравилось, стало раздражать. Он был таким циничным. Вечно все ему было не так. Абсолютно все и всегда. И он стал так же относиться ко мне.

– Хм, – реагирует Уилла.

– А я месяцами все это глотала, притворяясь, что все в порядке. Я не говорила: «Эй, Грег, хватит брюзжать! Ты меня достал уже». Нет, я просто… тихо кипела. И только в Филадельфии на меня снизошло озарение. Я поняла, что должна это прекратить. – Я вздыхаю. – Но, боюсь, было уже поздно.

– Филадельфия? А что случилось в Филадельфии?

Голова у меня мутная, как у пьяной. Боже, я ведь чуть не проболталась Уилле про Филадельфию.

– Там случился тревожный звоночек – надо меньше пить, – увиливаю я от ответа. – Домой я возвращалась с твердым намерением все исправить. Или хотя бы поговорить с ним. Пару месяцев назад я предлагала ему пойти к семейному психологу, но… – Я опускаю глаза. – А потом я увидела эти письма, и… – развожу руками.

– Господи, я даже представить не могу, каково тебе теперь. – Плечи Уиллы поникли. – Я имею в виду, кипеть от негодования, когда все ждут, что ты будешь скорбеть. Круче американских горок.