— Это, по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, — возразил Бальзамо, — значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.

Он сказал консьержке:

— Говорите, кто это сделал, я приказываю!

— Ну-ну, не надо требовать невозможного, — усмехнулся Марат.

— Вы слышите? Я так хочу! — продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.

Не имея сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная, кусать себе руки, потом забилась, будто в припадке эпилепсии; ее рот искривился, в глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело напряглось, как от страшной боли, и она рухнула на постель.

— Нет, нет! — крикнула она. — Лучше умереть!

— Ну что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! — разгневался Бальзамо: глаза его метали молнии. — Твоего молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я так хочу! Кто взял часы?

Нервное напряжение сомнамбулы достигло своего предела. Она из последних сил противостояла воле Бальзамо. Из ее груди рвались нечленораздельные крики, на губах выступила кровавая пена.

— У нее будет эпилептический припадок, — предупредил Марат.

— Не бойтесь, — это в ней говорит демон лжи, он никак не хочет выходить.

Повернувшись к женщине, он выбросил руку вперед, послав ей мощный заряд флюидов.

— Говорите! — приказал он. — Говорите! Кто взял часы?

— Госпожа Гриветта, — едва слышно пролепетала сомнабула.

— Когда она их взяла?

— Вчера вечером.

— Где они были?

— Под канделябром.

— Что она с ними сделала?

— Отнесла на улицу Сен-Жак.

— Куда именно?

— В дом номер двадцать девять.

— Этаж?

— Шестой.

— Кому?

— Ученику сапожника.

— Как его зовут?

— Симон.

— Кто он?

Сомнабула умолкла.

— Кто этот человек? — повторил Бальзамо.

Опять молчание.

Бальзамо протянул в ее сторону руку, посылая флюиды. Раздавленная страшной силой, она только смогла прошептать:

— Ее любовник.

Марат удивленно вскрикнул.

— Тише! — приказал Бальзамо. — Не мешайте совести говорить.

Затем он продолжал, обращаясь к взмокшей от пота женщине:

— Кто посоветовал госпоже Гриветте украсть часы?

— Никто. Она случайно приподняла канделябр, увидала часы, и ее соблазнил демон.

— Ей нужны были деньги?

— Нет, она не продала часы.

— Она их отдала даром?

— Да.

— Симону?

Сомнамбула сделала над собой усилие.

— Симону.

Затем она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Бальзамо взглянул на Марата. Разинув рот и широко раскрыв от изумления глаза, с всклокоченными волосами, тот наблюдал за жутким зрелищем.

— Итак, сударь, — заключил Бальзамо, — вы видите борьбу души и тела. Вы обратили внимание на то, что совесть была словно взята силой в крепости, которую она сама считала неприступной? Ну и, наконец, вы должны были понять, что Творец ни о чем не забыл: в этом мире все взаимосвязано. Так не отвергайте сознание, молодой человек, не отрицайте наличие души, не закрывайте глаза на неизвестное, молодой человек. И в особенности не отвергайте веру — высшую власть. Раз вы честолюбивы — учитесь, господин Марат; поменьше говорите, побольше думайте и не позволяйте себе больше легкомысленно осуждать тех, кто стоит над вами. Прощайте! Мои слова открывают перед вами широкое поле деятельности. Хорошенько возделывайте это поле, оно заключает в себе истинные сокровища. Прощайте, я счастлив, по-настоящему счастлив тем, что вы можете победить в себе демона недоверия, как я одолел демонов обмана и лжи в этой женщине.

С этими словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.

Марат не успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что г-жа Гриветта все еще спит.

Ее сон взволновал его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже г-н де Сартин по-своему истолковал бы ее смерть.

Видя, что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени вздрагивая, Марат испугался.

Еще более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:

— Пойдемте со мной, господин Марат.

— Куда?

— На улицу Сен-Жак.

— Зачем?

— Пойдемте, пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда.

Марат поднялся со стула.

Госпожа Гриветта, по-прежнему во власти магнетического сна, отворила дверь и, словно кошка, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.

Марат последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.

Сойдя вниз, она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый дом, где находился упомянутый чердак.

Она постучала в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.

Дверь распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он иногда встречал у своей консьержки.

Увидав г-жу Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.

Сомнабула пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова; он испуганно следил глазами за каждым движением женщины, полагая, что она сошла с ума.

Вынув часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:

— Он приказывает мне проснуться!

В ту же секунду нервы ее расслабились, как слабеет канат, соскочивший с блока, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.

"Неужели совесть в самом деле существует?" — выходя из комнаты с сомнением в душе, подумал Марат.

CVIII

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЕНИЯ

Пока Марат с пользой для себя проводил время и философствовал о совести и двойной жизни, другой философ на улице Платриер был занят тем, что пытался до мельчайших подробностей восстановить в памяти вечер, проведенный накануне в ложе, и спрашивал себя, не стал ли этот вечер причиной больших бед. Опустив безвольные руки на стол и склонив отяжелевшую голову к левому плечу, Руссо размышлял.

Перед ним лежали раскрытыми его политические и философские труды: "Эмиль" и "Общественный договор".

Время от времени, когда того требовала его мысль, он склонялся и листал книги, которые он и так знал наизусть.

— О Господи! — воскликнул он, читая главу из "Эмиля" о свободе совести. — Вот подстрекательские слова! Какая философия, Боже правый! Являлся ли когда-нибудь миру поджигатель вроде меня? — Да что там! — продолжал он, воздев руки. — Именно я высказался против трона, алтаря и общества…

Я не удивлюсь, если какая-нибудь темная сила уже воспользовалась моими софизмами и заблудилась в полях, которые я засеивал семенами риторики. Я стал нарушителем общественного спокойствия…

Он поднялся в сильном волнении и трижды обошел комнатку.

— Я осудил людей, стоящих у власти, которые тиранически преследуют писателей. Каким же я был глупцом, варваром! Эти люди тысячу раз были правы! Что я такое? Опасный для государства человек. Я полагал, что мои слова служат просвещению народов, а на самом деле они явились искрой, способной поджечь вселенную.

Я посеял идеи о неравенстве условий, проекты всемирного братства, планы воспитания и вот теперь пожинаю жестоких гордецов, готовых перевернуть общество вверх дном, развязать гражданскую войну с целью уничтожения населения. У них столь дикие нравы, что они отбросят цивилизацию на десять веков назад… Ах, как я виноват!

Он еще раз перечитал страницу из своего "Савойского викария".

— Да, вот оно: "Объединимся для того, чтобы заняться поисками счастья"… И это написал я! "Придадим нашей добродетели силу, какую другие люди придают порокам". Это написал тоже я.