— Ну, мадемуазель, — перебил ее барон, — нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем жить благоденствуя, так любите же такую жизнь.

— Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадемуазель не любила жизни, — заметил Бальзамо.

— Все, сударь, зависит от обстоятельств, — возразила Андре.

— Еще одно дурацкое словцо! — воскликнул Таверне. — Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?

— У вас есть сын, дорогой хозяин? — спросил Бальзамо.

— Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта жандармов дофина; мой сын — прелюбопытный субъект!

Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждый звук.

— Поздравляю вас, сударь! — сказал Бальзамо, отвесив поклон.

— Да, — продолжал старик, — еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? — спросил я. — Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый — тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…» — «Раса обезьян! — возразил я. — Да и то много будет чести назвать их так». Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди — братья! Я — брат какого-нибудь негра из Мозамбика, каково?

— Это уж чересчур!.. — воскликнул Бальзамо.

— Ну, что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра — ангел, брат — апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!

— На мой вкус, оно превосходно, — возразил Бальзамо, взглянув на Андре.

— В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в гальбик, учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне спустил на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего друга-маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!

— Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?

— Вот именно.

— О герцоге?

— Да не о кардинале же, черт побери! Так высоко я не метил. Кстати сказать, тому далеко до племянника: он не смог так же долго продержаться…

— Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как герцог, вы покинули двор.

— О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, — произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.

Бальзамо перехватил его взгляд.

— Скажите, а господин маршал помогает, по крайней мере, продвинуться по службе вашему сыну? — спросил он.

— Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!

— Сына своего друга?

— Да, и он имеет на это основание.

— Как вы можете так говорить?

— Черт побери! Так ведь мой сын — философ. Ришелье его просто ненавидит.

— Ну и Филипп платит ему тем же, — произнесла Андре с полным хладнокровием. — Убирайте, Леге!

Девушка, поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не сводя с него глаз, бросилась исполнять приказание.

— Да-а, — вздохнул барон, — когда-то сиживали за столом до двух часов ночи. Правда, было чем поужинать, а когда не могли больше есть, продолжали пить! Но как тут будешь пить плохое вино, если еще и закусить нечем… Леге! Подайте графин с мараскином, если там еще что-нибудь осталось.

— Подайте, — приказала Андре служанке, которая, казалось, ждала знака хозяйки, прежде чем исполнить приказание барона.

Барон откинулся в кресле и, прикрыв глаза, меланхолично вздохнул.

— Вы мне начали рассказывать о маршале де Ришелье, — вновь заговорил Бальзамо.

— Да, верно, я вам о нем рассказывал, — отвечал Таверне и принялся напевать мелодию, такую же меланхоличную, как и его вздохи.

— Если он ненавидит вашего сына, имея лишь то основание, что ваш сын философ, — продолжал разговор Бальзамо, — он, должно быть, сохраняет дружеское расположение к вам, потому что вы далеки от философии?

— Я — философ? Разумеется, нет, слава Богу!

— У вас, я полагаю, предостаточно титулов. Вы были на королевской службе, не так ли?

— Я отслужил пятнадцать лет. Был адъютантом маршала, мы вместе прошли маонскую кампанию, наша дружба началась… хм… подождите-ка… во время осады Филипсбурга, то есть с тысяча семьсот сорок второго по сорок третий год.

— Ага, прекрасно! — отвечал Бальзамо. — Так вы участвовали в осаде Филипсбурга… Знаете, я тоже там был в то время.

Старик подскочил в кресле и посмотрел на Бальзамо широко раскрытыми от удивления глазами.

— Простите, — возразил он, — сколько же вам лет, дорогой гость?

— У меня нет возраста, — отвечал Бальзамо, протягивая свой стакан Андре. Она налила ему мараскину.

Барон по-своему понял ответа гостя, подумав, что Бальзамо имеет причины скрывать свой возраст.

— Сударь! Позвольте заметить, что вы не похожи на солдата, воевавшего под Филипсбургом. Осада происходила двадцать восемь лет назад, а вы выглядите самое большее — лет на тридцать.

— О Господи, да кому из нас не тридцать лет! — небрежно бросил путешественник.

— Мне, черт возьми! — вскричал барон. — Потому что как раз тридцать лет тому назад я вышел из этого возраста.

Андре не сводила глаз с путешественника: она находилась во власти непреодолимого любопытства. В самом деле, Бальзамо с каждой минутой открывался ей новой стороной.

— Так вы, сударь, намеренно меня сбиваете или, что весьма вероятно, путаете Филипсбург с другим городом. Я дал бы вам не более тридцати лет. Ты согласна со мной, Андре?

— Пожалуй, — отвечала та, безуспешно пытаясь вновь выдержать властный взгляд гостя.

— Да нет же, вовсе нет! — вскричал путешественник. — Я знаю, что говорю, а говорю то, что есть. Я имею в виду знаменитую осаду Филипсбурга, во время которой его сиятельство герцог де Ришелье убил на дуэли своего кузена принца де Ликсена. Это произошло в тот самый момент, когда я выбрался из траншеи, клянусь честью. Они находились на обочине дороги, по левую сторону; герцог проткнул его шпагой. Я как раз проходил мимо в ту минуту, когда он умирал на руках у князя Цвейбрюккенского, сидевшего на скате рва; господин де Ришелье спокойно обтирал шпагу.

— Сударь! — воскликнул барон. — Клянусь честью, вы потрясли меня до глубины души. Все происходило в точности так, как вы рассказываете.

— Вы, должно быть, уже слышали от кого-нибудь об этом деле? — спокойно спросил Бальзамо.

— Да я был там, я имел честь быть секундантом господина маршала; правда, в то время он еще не был маршалом, но это не меняет дела.

— Погодите-ка, — произнес Бальзамо, пристально вглядываясь в лицо барона.

— В чем дело?

— Вы были в то время в чине капитана, не так ли?

— Совершенно верно.

— Вы служили в полку шеволежеров королевы, который был потом разбит при Фонтенуа?

— А вы и при Фонтенуа были? — насмешливо спросил барон.

— Нет, — спокойно отвечал Бальзамо, — к тому времени я уже был мертв.

Барон широко раскрыл глаза, Андре вздрогнула, а Николь торопливо перекрестилась.