— Тем более, что заниматься ботаникой после еды вредно для пищеварения. И потом, глаз теряет остроту, наклоняться лень. Давайте еще немного поработаем, — предложил Руссо. — А как называется этот павильон?

— "Мышеловка", — отвечал г-н де Жюсьё, вспомнив словечко, которое придумал г-н де Сартин.

— Странное название!

— Знаете, за городом в голову приходят разные фантазии…

— А кому принадлежат эти земли, эти чудесные тенистые леса?

— Точно не знаю.

— Должны же вы знать владельца, если собираетесь здесь завтракать? — настораживаясь, заметил Руссо; в душе у него зашевелились сомнения.

— Это не суть важно… Вернее, я здесь знаком со всеми; сторожа здешних охотничьих угодий сто раз меня видели и отлично знают, что доставят своим хозяевам удовольствие, если почтительно со мной поздороваются и предложат мне заячье рагу или сальми из бекаса. Слуги здешних владений позволяют мне распоряжаться всем как у себя дома. Я не знаю в точности, принадлежит ли этот павильон госпоже де Мирпуа или госпоже д’Эгмон, или… Господи, да откуда я знаю… Главное, дорогой философ, — я уверен, что вы со мной согласитесь, — мы найдем хлеб, фрукты и паштет.

Своим добродушным тоном г-н де Жюсьё согнал тень с лица Руссо. Философ отряхнул ноги, вытер руки, а г-н де Жюсьё первым ступил на поросшую мхом тропинку, извивавшуюся между каштанами и ведущую к уединенному сельскому домику.

За ним следовал Руссо, продолжая по пути искать растения.

Жильбер вернулся на прежнее место и замыкал шествие; в мечтах об Андре он размышлял о том, как можно было бы ее увидеть, когда она будет в Трианоне.

LXXVI

МЫШЕЛОВКА ДЛЯ ФИЛОСОФОВ

На вершине холма, куда не без труда взобрались три ботаника, стоял домик в сельском стиле, с колоннами из неотесанных стволов дерева, с островерхой крышей; его окна были увиты плющом и ломоносом, согласно английской моде, подражающей природе, или, вернее, придумывающей свою собственную природу, что сообщает некоторое своеобразие английским домикам и окружающим их садам.

Именно английские садовники вывели голубые розы: их тщеславие находит удовлетворение, вступая в противоречие с общепринятыми понятиями. Придет день, и они получат черные лилии.

Павильон был довольно просторный: в нем поместились стол и шесть стульев. Кирпичный пол был покрыт циновкой. Стены были выложены мозаикой из речных камешков и редчайших ракушек, собранных отнюдь не на берегах рек: пески Буживаля и Пор-Марли не могут порадовать ваших глаз ни морским ежом, ни такими ракушками, как на острове Сен-Жак, ни перламутрово-розовыми раковинами, встречающимися в Арфлёре, Дьепе или на рифах Сент-Адреса.

Лепной потолок был украшен сосновыми шишками и масками, изображающими отвратительных фавнов и диких зверей; они будто свешивались над головами посетителей. Сквозь витражи, в зависимости от того, через какое стекло вы смотрели — фиолетовое, красное или голубое, — можно было увидеть равнины или леса Везена, то окрашенные в холодные тона, словно перед грозой, то будто сверкавшие в горячих лучах августовского солнца, то холодные и поблекшие, словно застывшие в декабрьском холоде. Оставалось только выбрать стекло по душе и любоваться видом.

Это зрелище привлекло к себе внимание Жильбера, и он попеременно заглядывал то в один ромб витража, то в другой, любуясь прекрасным видом, открывающимся взгляду с высоты холма Люсьенн, который, змеясь, рассекает Сена.

Господин де Жюсьё заинтересовался не менее любопытным зрелищем: великолепно сервированным столом из обструганного дерева, стоявшим посреди павильона.

Изысканные сливки из Марли; прекрасные абрикосы и сливы из Люсьенна; сосиски из Нантера на фарфоровом блюде, горячие, несмотря на то что не видно было ни одного слуги, который мог бы их принести; словно улыбающаяся клубника в изящной корзинке, переложенная виноградными листьями; рядом со сверкавшим свежестью маслом — огромный хлеб деревенской выпечки; там же — золотистый хлеб из крупчатки, столь желанный для горожан с их пресыщенным вкусом, — все это заставило Руссо вскрикнуть от восхищения. Гурманом философ был неискушенным: у него был прекрасный аппетит и весьма скромный вкус.

— Какое безумие! — обратился он к г-ну де Жюсьё. — Хлеб и фрукты — вот все, что нам было нужно. Следовало бы съесть хлеб, заедая его сливами, прямо на ходу, как делают настоящие ботаники и неутомимые исследователи, ни на минуту не переставая шарить в траве и лазать по буеракам. Помните, Жильбер, мой завтрак в Плесси-Пике, да и ваш тоже?

— Да, сударь: хлеб и вишни показались мне тогда восхитительными.

— Совершенно верно.

— Да, так завтракают истинные любители природы.

— Дорогой учитель! — вмешался г-н де Жюсьё. — Вы напрасно упрекаете меня в расточительстве: это более чем скромно…

— Вы недооцениваете свое угощение, сеньор Лукулл! — вскричал философ.

— Мое? Нет, это не мое! — возразил г-н де Жюсьё.

— У кого же мы в гостях в таком случае? — спросил Руссо, улыбка которого свидетельствовала о хорошем расположении духа; однако чувствовалось, что он скован. — Может быть, мы попали к гномам?

— Скорее уж к добрым феям, — проговорил г-н де Жюсьё, поднимаясь и смущенно поглядывая на дверь.

— Ах, к феям? — весело вскричал Руссо. — Да благослови их Небо за такое гостеприимство! Я голоден. Поедим, Жильбер!

Он отрезал себе порядочный ломоть хлеба и передал хлеб и нож ученику.

Откусив хлеба, Руссо взял две сливы.

Жильбер колебался.

— Ну-ну! Феи могут обидеться, — сказал Руссо, — подумают, что вы считаете их щедрость недостаточной.

— Или недостойной вас, господа, — зазвучал серебристый голосок с порога павильона: там стояли, держась под руку, две свеженькие хорошенькие женщины. Не переставая улыбаться, они подавали знаки г-ну де Жюсьё, чтобы он умерил свои поклоны.

Руссо обернулся, держа в правой руке обгрызанную хлебную корку, а в левой — надкусанную сливу. Он увидел обеих богинь — так, по крайней мере, ему показалось, до того они были молоды и красивы; он увидел их и остолбенел, потом поклонился и замер.

— Госпожа графиня! — воскликнул г-н де Жюсьё. — Вы здесь! Какой приятный сюрприз!

— Здравствуйте, дорогой ботаник! — любезно отвечала одна из дам с поистине королевской непринужденностью.

— Позвольте вам представить господина Руссо, — проговорил г-н де Жюсьё, беря философа за руку, в которой тот держал хлеб.

Жильбер увидел и узнал обеих дам. Он широко раскрыл глаза и, смертельно побледнев, стал поглядывать на окно павильона, соображая, как бы удрать.

— Здравствуйте, юный философ! — обратилась другая дама к растерянному Жильберу и легонько ударила его по щеке тремя розовыми пальчиками.

Руссо все видел и слышал. Он едва не задохнулся от злости: его ученик знал обеих богинь, и они его тоже знали.

Жильбер был близок к обмороку.

— Вы не узнаете госпожу графиню? — спросил Жюсьё, обратившись к Руссо.

— Нет, — оторопев, отвечал Руссо, — мы встречаемся впервые, как мне кажется.

— Графиня Дюбарри, — представил Жюсьё.

Руссо подскочил, словно ступил на раскаленное железо.

— Графиня Дюбарри! — вскричал он.

— Она самая, сударь, — как нельзя более любезно отвечала молодая женщина, — я очень рада, что принимаю у себя и вижу одного из самых прославленных мыслителей наших дней!

— Графиня Дюбарри! — повторил Руссо, не замечая, что его удивление становится оскорбительным… — Так это она! И павильон, вне всякого сомнения, принадлежит ей? Так вот кто меня угощает?

— Вы угадали, дорогой философ, это она и ее сестра, — продолжал Жюсьё, почувствовав себя неловко, так как предвидел бурю.

— И ее сестра знакома с Жильбером?

— Теснейшим образом, сударь! — вмешалась мадемуазель Шон с дерзостью, не считавшейся ни с расположением духа королей, ни с причудами философов.

Жильбер искал глазами нору пошире, куда можно было бы спрятаться, — так грозно заблистал взгляд Руссо.