Он оказался в большой комнате с низким потолком, бывшей когда-то главным залом небольшой фермы, возведенной владельцем в ранг замка. Он так скудно был меблирован, что казался почти пустым. Плетеные стулья с резными спинками, гравюры с батальных картин Лебрена в черных лакированных рамках, дубовый шкаф, почерневший от копоти и старости, — вот и вся меблировка. Посреди зала возвышался небольшой круглый стол, на котором дымилось единственное кушанье, приготовленное из куропаток с капустой. Вино было подано в пузатой керамической бутылке. Столовое серебро — истертое, почерневшее — состояло из трех приборов, кубка и солонки. Солонка была тонкой работы, но очень массивная; она казалась бесценным бриллиантом среди бесцветных камней.

— Вот сюда, сударь, прошу вас, — предложил барон стул гостю, не спуская с него пытливого взгляда. — Вижу, вы обратили внимание на солонку, вы любуетесь ею; что ж, это свидетельствует о прекрасном вкусе. Это тем более любезно с вашей стороны, что солонка — единственная здесь вещь, достойная внимания. Сударь! Разрешите от всего сердца поблагодарить вас. Впрочем, я ошибся. У меня есть еще кое-что, клянусь честью! Моя дочь!

— Мадемуазель Андре? — спросил Бальзамо.

— Да, Андре, — отвечал барон, не скрывая своего удивления осведомленностью гостя. — Я желал бы представить ей вас. Андре! Андре! Поди сюда, дитя мое, тебе нечего бояться.

— Я не боюсь, отец, — отвечала нежным, мелодичным голосом молодая особа, без тени смущения или робости появившись в дверях.

Джузеппе Бальзамо умел хорошо владеть собой, в чем мы уже имели случай убедиться, однако он не смог удержаться, чтобы не склониться перед этой совершенной красотой.

Андре де Таверне, словно осветившая своим появлением зал, в самом деле, была хороша собой. Ее рыжеватые волосы были чуть светлее на висках и затылке. Черные глаза, большие и ясные, смотрели пристально, невозможно было отвести взгляда от ее притягивающих глаз. Влажные коралловые губы капризно изгибались. Восхитительные, античной формы, длиннее обыкновенного, белые руки поражали красотой. Гибкая талия была словно заимствована у языческой статуи, которая чудом ожила. Изгибом изящной ножки девушка могла бы соперничать с Дианой-охотницей; казалось, она не шла, а плыла, словно бестелесное чудо. И наконец, ее простое, скромное платье было сшито с таким вкусом, так чудесно сидело на ней, что самый богатый королевский наряд мог бы по сравнению с ним показаться менее элегантным и дорогим.

Все эти подробности поразили Бальзамо. Одним взглядом, еще прежде чем поклониться, он охватил и отметил их, пока мадемуазель де Таверне входила в зал. Барон же, со своей стороны, ревниво следил за впечатлением, которое произвела на гостя красота девушки.

— Вы совершенно правы, — проговорил Бальзамо едва слышно, — мадемуазель на редкость красива.

— Не говорите бедняжке Андре слишком много комплиментов, — небрежно отвечал барон, — она только что из монастыря и поверит всему, что вы скажете. Это не значит, — продолжал он, — что я могу заподозрить ее в кокетстве — напротив, моя дорогая дочь недостаточно кокетлива, сударь; будучи заботливым отцом, я пытаюсь развить в ней это качество — главное оружие всякой женщины.

Андре потупилась, краснея. При всем желании она не могла одобрить странной теории своего отца.

— Скажите, а в монастыре мадемуазель тоже этому учили? — со смехом спросил Джузеппе Бальзамо у барона. — Это также предписывалось воспитанием, которое давали ей монахини?

— Сударь! — отвечал барон. — Я имею честь излагать свои собственные идеи, как вы, должно быть, уже могли заметить.

Бальзамо поклонился в знак того, что всецело согласен с бароном.

— Да нет, — продолжал тот, — я далек от того, чтобы повторять вслед за теми отцами семейства, которые говорят своим дочерям: «Будь осмотрительной, непоколебимой, слепой, гордись своей честью, деликатностью, холодностью…» Глупцы! Они ведут борцов на ристалище, совершенно обезоружив их перед схваткой с противником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми! Не бывать Андре безоружной, хотя и воспитывается она в такой дыре, как Таверне.

Бальзамо был того же мнения о замке Таверне, однако счел своим долгом из вежливости изобразить на лице несогласие.

— Да ладно уж, — махнул рукой барон, словно отвечая на возражения Бальзамо. — Я-то знаю, чего стоит Таверне. Но, как бы там ни было, как мы ни далеки от блеска Версаля, моя дочь узнает свет, который я сам так хорошо знал когда-то. Если ей суждено когда-нибудь войти в высшее общество, я постараюсь вооружить ее согласно своему опыту и сообразно воспоминаниям… Однако я должен признать, сударь, что монастырь сильно ей навредил… Моя дочь — надо же такому случиться! — дочь моя оказалась благодарной воспитанницей, взявшей все лучшее у монахинь и почитающей Священное писание. Тысяча чертей! Согласитесь, барон, что это большое несчастье!

— Мадемуазель — сущий ангел, — отвечал Бальзамо, — по правде говоря, меня ничуть не удивляет все, что вы рассказываете.

Андре поклонилась гостю в знак признательности и симпатии, затем села на место, которое указал ей глазами отец.

— Садитесь, барон, — пригласил Таверне путешественника, — если голодны — угощайтесь. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.

— Куропатки! И вы называете это отвратительным рагу? — с улыбкой переспросил гость. — Да вы просто несправедливы! Куропатки в мае! Они, должно быть, из ваших лесов?

— Мои леса… Все, что у меня было, — должен признаться, батюшка оставил мне неплохое состояние, — так вот, все, что у меня было, давно уже продано, съедено и переварено! О Господи, да нет, благодарение Богу, у меня и клочка земли не осталось. Это все бездельник Жильбер: он украл — уж не знаю где — ружье, немного пороху да свинца, теперь тайком охотится на землях моих соседей. А ведь он способен только валяться с книжкой и мечтать… Угодит на галеры, а я ни за что не буду вмешиваться, я жду не дождусь, когда от него избавлюсь. Правда, Андре любит дичь; только поэтому я и терплю этого бездельника.

Как ни всматривался Бальзамо в лицо прекрасной Андре, он не заметил на нем и тени смущения.

Он занял место между бароном и его дочерью, она стала ухаживать за ним, нимало не смущаясь скудостью стола: он состоял из дичи, подстреленной Жильбером, приготовленной метром Ла Бри и сурово осужденной бароном.

Бедняга Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в свой адрес. Он подавал тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу торжествующим выражением по мере того, как Бальзамо расхваливал приправы.

— Да он даже не посолил это дрянное рагу! — вскричал барон, обглодав пару крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в жиру капустой. — Андре! Передайте солонку господину барону!

Андре послушно протянула руку с необычайной грациозностью.

— А, вижу, вы снова восхищаетесь моей солонкой, барон, — заметил Таверне.

— На сей раз вы заблуждаетесь, сударь, — возразил Бальзамо. — Я залюбовался рукой мадемуазель де Таверне.

— Браво! Ответ, достойный Ришелье! Но раз уж эта восхитительная солонка попала вам в руки, барон, и вы сразу же оценили ее по достоинству, рассмотрите ее хорошенько! Она была изготовлена по заказу регента ювелиром Люка. Вы видите на ней сатиров и вакханок, это несколько вольно, но премило.

Только тогда Бальзамо отметил, что, несмотря на тонкое, изящное исполнение, изображенная на солонке сцена была не просто вольна, но скорее непристойна. Он был восхищен спокойным безразличием Андре: подчиняясь приказанию отца, она подала путешественнику солонку без малейшего смущения и невозмутимо продолжала ужинать.

Однако барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности, который, подобно библейскому покрывалу девственности, защищал его дочь. Он продолжал подробно расписывать прелесть серебряной безделушки, несмотря на усилия Бальзамо переменить тему разговора.

— Ах да, кушайте, кушайте, барон! — воскликнул Таверне. — Должен предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет. Вы, может быть, думаете, что принесут еще жаркое или вас ждут закуски, но не обольщайтесь, не то будете сильно разочарованы.