— Мой господин привык все брать только из моих рук, — сказал юный паж Аженора и пошел вместе со слугами в жилые комнаты.
В этот момент все услышали, как часовой подал команду «Смирно!», и крики «Мотриль! Мотриль!» были слышны даже в кордегардии.
Все встали.
Аженор почувствовал дрожь, пробежавшую по жилам, опустил забрало и сквозь железную решетку поискал глазами юного пажа, чтобы его успокоить, но того не было.
— А где же наша попутчица? — шепотом спросил он у Мюзарона.
Тот с величайшим спокойствием ответил по-французски:
— Сеньор, она сердечно благодарит вас за ту услугу, которую вы ей оказали, проведя в город Сория, и просила меня передать вам, что она вам бесконечно признательна и совсем скоро вы убедитесь в этом.
— Что ты мелешь! — с удивлением воскликнул Аженор.
— То, что она велела мне сказать вам перед уходом.
— Уходом?!
— Ну да, клянусь честью! Угорь не так ловко выскальзывает из сети, как она проскользнула между часовыми. Я видел, как в тени промелькнуло белое перо ее берета, а поскольку с тех пор я его не видел, то пришел к выводу, что она сбежала.
— Слава Богу! — прошептал Аженор. — Но ты помалкивай!
В соседних комнатах загремели шаги множества людей.
Стремительно вошел Мотриль.
— Кто этот человек? — спросил мавр, бросив острый, пронизывающий взгляд на Молеона.
— Этот рыцарь, присланный мессиром Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции, желает говорить с королем доном Педро.
Мотриль приблизился к Аженору, который, опустив забрало, являл собой этакую железную статую.
— Вот, смотрите, — сказал Аженор, сняв железную перчатку и показывая изумрудный перстень, который дал ему король Энрике де Трастамаре в качестве опознавательного знака.
— Что это? — спросил Мотриль.
— Изумрудный перстень доньи Элеоноры, матери дона Педро.
Мотриль поклонился.
— И чего же вы хотите?
— Я скажу это королю.
— Вы желаете видеть его светлость?
— Да, желаю.
— Вы говорите дерзко, шевалье.
— Я говорю от имени моего властелина короля дона Энрике де Трастамаре.
— Тогда вам придется подождать здесь, в крепости.
— Подожду. Но предупреждаю вас, что долго ждать я не намерен.
Мотриль иронически улыбнулся.
— Хорошо, господин рыцарь, ждите, — сказал он. И вышел, поклонившись Аженору, чьи глаза сквозь железную решетку шлема казались раскаленными углями.
— Стерегите крепко, — шепнул Мотриль офицеру, — это важные пленники, за которых вы мне отвечаете головой.
— Как прикажете с ними поступать?
— Об этом я скажу вам завтра. До тех пор никого к нему не допускать, вы меня поняли?
Офицер отдал честь.
— Дело ясное, — с полнейшим спокойствием сказал Мюзарон, — по-моему, нам крышка, а эта каменная коробка станет нашим гробом.
— Я упустил великолепную возможность задушить этого нехристя! — воскликнул Аженор. — О, если бы я не был послом… — прошептал он.
— Величие тоже имеет свои неудобства, — философически заметил Мюзарон.
XIX
ВЕТКА АПЕЛЬСИННОГО ДЕРЕВА
В этой тюрьме, куда их на время заперли, Аженор и его оруженосец провели весьма тревожную ночь; офицер, исполняя приказ Мотриля, больше не появлялся.
Утром Мотриль собирался наведаться в тюрьму; предупрежденный о приезде Аженора в последнюю минуту — он уже был готов отправиться с королем доном Педро на бой быков, — мавр имел в распоряжении ночь, чтобы поразмыслить, как ему следует действовать; он еще ничего не придумал, судьбу посла и его оруженосца должен был решить второй допрос.
Еще можно было рассчитывать, что Мотриль разрешит посланцу коннетабля предстать перед доном Педро, но лишь в том случае, если мавру каким-либо образом удалось бы разгадать цель миссии Аженора.
Великая тайна импровизаторов в политике всегда заключается в том, что им заранее известны те материи, по поводу которых приходится импровизировать.
Покинув пленников, Мотриль направился в амфитеатр, где король дон Педро устраивал для своего двора бой быков. Этот праздник, который короли обычно давали днем, на сей раз проходил ночью, что придавало ему больше великолепия; арену освещали три тысячи факелов из благовонного воска.
Сидящая в окружении придворных, которые с благоговением взирали на это новое светило, озаренное милостью короля, Аисса смотрела, ничего не замечая, и слушала, не вникая в слова.
Король, мрачный и озабоченный, пристально вглядывался в лицо девушки, пытаясь прочесть ту надежду, что беспрестанно внушали ему неизменная бледность ее такого чистого лобика и унылая пристальность ее задумчивых глаз.
Человек необузданного сердца и неукротимого темперамента, дон Педро напоминал удерживаемого на месте скакуна; его нетерпение выражалось в нервных подрагиваниях, причину которых тщетно пытались разгадать собравшиеся гости.
Неожиданно чело короля совсем помрачнело.
Глядя на холодную как лед девушку, король подумал о своей пылкой любовнице, оставшейся в Севилье, вспомнил Марию Падилью — Мотриль говорил ему, что она неверна и изменчива, как фортуна, — молчание которой подтверждало предположения мавра; он страдал вдвойне — от холодности присутствовавшей здесь Аиссы и от любви к далекой донье Марии.
И когда дон Педро вспоминал эту женщину — он обожал ее так безудержно, что его страсть приписывали колдовству, — из груди его вырывался горький вздох, который, словно порыв бури, заставлял всех придворных, не сводящих глаз с короля, пригибать головы.
В один из таких моментов в королевскую ложу зашел Мотриль и, окинув присутствующих острым взглядом, сразу понял, в каком подавленном настроении они находятся.
Он сообразил, что за буря бушует в сердце дона Педро, угадав, что ее причина кроется в холодности Аиссы, и бросил на девушку — та сидела невозмутимо-спокойно, хотя отлично все понимала, — взгляд, исполненный угрозы и ненависти.
— А, это ты, Мотриль, — сказал король. — Ты пришел не вовремя, я скучаю.
— У меня есть новости для вашей светлости, — сказал Мотриль.
— Важные?
— Разумеется. Разве я посмел бы беспокоить моего короля по пустякам?
— Ну ладно, говори.
Министр склонился к уху дона Педро и прошептал:
— Прибыло посольство, которое к вам прислали французы.
— Смотрите, Мотриль, — ответил король, не расслышав, казалось, того, что сказал ему мавр, — видите, как скучно Аиссе при дворе. Мне в самом деле кажется, что вам лучше бы отослать эту молодую женщину назад в Африку, по которой она так сильно тоскует.
— Ваша светлость ошибается, — возразил Мотриль. — Аисса родилась в Гранаде и, не зная своей родины, где никогда не была, не может тосковать по ней.
— Может, она тоскует о чем-то ином? — спросил, побледнев, король.
— Я так не думаю.
— Но тогда, если нет причины для тоски, ведут себя совсем по-другому. В шестнадцать лет весело болтают, смеются, живут, а эта девушка — настоящая покойница.
— Вы же знаете, государь, что никто не может сравниться в серьезности, целомудрии и сдержанности с восточной девушкой, потому что, как я вам уже говорил, Аисса, хотя и родилась в Гранаде, по крови происходит от самого Пророка. Аисса носит на челе тяжелый венец, венец страдания, поэтому у нее и не может быть свободной улыбки и болтливой веселости испанских женщин; никогда не слышавшая ни болтовни, ни смеха, она не способна вести себя как испанки, то есть, словно эхо, откликаться на суету, что ей чужда.
Дон Педро закусил губы и влюбленно посмотрел на Аиссу.
— За один день женщина не переменится, — продолжал Мотриль, — а те из женщин, что долго сохраняют свою честь, долго хранят и свою любовь. Донья Мария сама почти навязалась вам, а поэтому и забыла о вас.
В эту минуту, когда Мотриль произносил эти слова, ветка апельсинного дерева, брошенная с верхних ярусов, опустилась на колени дона Педро с точностью пущенной в цель стрелы.
