Но донья Менсия не была дочерью знатного дворянина, поэтому он мог отомстить ей и отомстил.

— Каким же образом? — спросила королева, увлеченная рассказом об этом событии, которое так сильно напоминало ее собственную историю.

— О, самым простым, — ответил посланец. — Он подстерег у двери его дома бедного лекаря по имени Лудовико, когда тот возвращался к себе, приставил ему к горлу кинжал, завязал глаза и привел в свой дом.

Когда они вошли в дом, он развязал костоправу глаза. На кровати лежала связанная женщина; горели две свечи — одна в изголовье, другая у изножья, — словно женщина была уже покойницей. Левая ее рука была привязана так крепко, что ею нельзя было даже пошевельнуть. Лекарь стоял, онемев и ничего не понимая в этом спектакле.

«Отворите кровь этой женщине, — сказал дон Гутьере, — и пусть она истекает кровью, пока не умрет».

Лекарь хотел сопротивляться, но почувствовал, что кинжал дона Гутьере, пропоровший его одежду, был готов пронзить ему грудь; он подчинился. В ту же ночь бледный, окровавленный мужчина бросился к ногам дона Педро.

«Государь, — сказал он, — этой ночью меня, завязав глаза и приставив кинжал к горлу, затащили в дом, где силой заставили пустить кровь женщине и не останавливать до тех пор, пока та не умерла».

«И кто же тебя заставил? — спросил король. — Как зовут убийцу?»

«Не знаю, — ответил Лудовико. — Но, поскольку меня никто не видел, я обмакнул руку в таз с кровью, а выходя из дома, притворился, будто споткнулся, и оперся окровавленной рукой о дверь. Прикажите найти убийцу, сир, и дом, на двери которого вы увидите кровавый отпечаток ладони будет домом виновного».

Король дон Педро взял с собой алькальда Севильи, и они вдвоем ходили по городу до тех пор, пока не нашли кровавого знака. Тогда король постучал в дверь, и дон Гутьере сам открыл ему, потому что увидел из окна знатного гостя.

«Дон Гутьере, где донья Менсия?» — спросил король.

«Сейчас вы ее увидите, государь», — ответил испанец.

И, проведя короля в комнату, где все еще горели свечи и стоял наполненный дымящейся теплой кровью таз, сказал:

«Сир, вот та, кого вы ищите».

«Чем провинилась перед вами эта женщина?» — спросил король.

«Она мне изменила, государь».

«И почему вы отомстили ей, а не ее сообщнику?»

«Потому что ее сообщник — граф дон Энрике де Трастамаре, брат короля дона Педро».

«У вас есть доказательство?» — спросил король.

«Вот собственный кинжал графа, который он потерял в комнате моей жены, а я его нашел».

«Хорошо, — сказал король, — похороните донью Менсию и вымойте дверь вашего дома, на которой отпечаталась кровавая ладонь».

«Нет, государь, — ответил дон Гутьере. — Каждый человек, имеющий должность, обычно помещает над дверью своего дома какой-либо знак, обозначающий его профессию. Я сам имею честь быть врачом, и эта окровавленная рука будет моим знаком».

«Пусть же этот знак остается на двери, — согласился дон Педро, — и даст понять вашей второй жене, если вы возьмете новую супругу, что она должна почитать мужа и хранить ему верность».

— Неужели король больше ничего не сделал? — спросила Бланка.

— Сделал, сеньора, — ответил посланец. — Вернувшись во дворец, король дон Педро изгнал инфанта дона Энрике.

— Все это прекрасно! Но какое отношение эта история имеет ко мне, в чем донья Менсия похожа на меня?

— В том, что она, подобно вам, осквернила честь мужа, — ответил солдат, — ив том, что, подобно дону Гутьере, которого король одобрил и помиловал, король дон Педро уже покарал вашего сообщника.

— Моего сообщника! Что ты хочешь сказать, солдат? — воскликнула Бланка, которой эти слова напомнили о записке дона Фадрике и ее страхах.

— Я хочу сказать, что великий магистр казнен, — холодно пояснил солдат. — Казнен за посягательство на честь короля, а вы, будучи виновны в том же преступлении, должны приготовиться к смерти, как и дон Фадрике.

Бланка похолодела от ужаса, но не от мысли, что она должна умереть, а от известия, что ее любовник казнен.

— Казнен! — повторила она. — Значит, правда, что он погиб!

Самый искусный человеческий голос вряд ли сумел бы передать отчаяние и ужас, вложенные молодой женщиной в эти слова.

— Да, сеньора, — подтвердил мавр. — А я привел с собой тридцать солдат, которые будут сопровождать тело королевы из Медины-Сидонии в Севилью, чтобы ей, хотя она и виновна, были возданы королевские почести.

— Солдат, я уже сказала тебе, что мне судья — король дон Педро, а ты лишь мой палач.

— Да будет так, сеньора, — согласился солдат и достал из кармана длинный, прочный шнурок, на конце которого сделал подвижную петлю.

Эта хладнокровная жестокость возмутила королеву.

— О Боже, — воскликнула она, — и где только король дон Педро отыскал в своем королевстве испанца, который согласился на такое гнусное дело?

— Я не испанец, я мавр! — сказал солдат, подняв голову и откинув белый капюшон, скрывавший его лицо.

— Мотриль! — вскричала она. — Мотриль — бич Испании!

— Я человек благородной крови, — ухмыльнулся мавр, — и не обесчещу прикосновением своих рук голову моей королевы.

Шуке роковой шнурок, стал приближаться.

Вы не убьете меня, грешную, без молитвы. Вы безгрешны, потому что не считаете себя виновной, — возразил жестокий посланец короля.

— Негодяй! Ты еще смеешь оскорблять королеву перед тем, как задушить ее… О, трус! Почему здесь нет храбрых французов, чтобы защитить меня?

— Верно, нет, — рассмеялся Мотриль. — К несчастью, ваши храбрые французы остались по ту сторону Пиренейских гор, и если только ваш Бог не сотворит чуда…

— Мой Бог всемогущ! — воскликнула Бланка. — На помощь, рыцарь, ко мне!

И она бросилась к двери, но до порога добежать не успела, потому что Мотриль накинул веревку ей на шею. Он потянул петлю к себе, и королева, чувствуя, как холодное ожерелье стягивает ей горло, жалобно вскрикнула. И в ту же секунду Молеон, презрев советы оруженосца, кинулся на зов королевы.

— На помощь! — хрипела молодая женщина, корчась на полу.

— Кричи, кричи… — приговаривал мавр, затягивая петлю, в которую несчастная узница вцепилась судорожно сведенными пальцами. — Кричи, посмотрим, кто тебе поможет — твой Бог или твой любовник…

Неожиданно в коридоре зазвенели шпоры и перед изумленным мавром на пороге предстал рыцарь.

У королевы вырвался стон — от радости и страдания. Аженор занес меч, но Мотриль сильной рукой поднял королеву и, как щитом, заслонился ею от рыцаря.

Стоны несчастной сменились приглушенным, сдавленным хрипом, руки свела сильная боль, а губы посинели.

— Кебир! Кебир! На помощь! — по-арабски прокричал Мотриль.

Он защищался одновременно и телом королевы, и страшной турецкой саблей, изогнутое лезвие которой, охватывая шею, срезает голову, словно серп колосок.

— Ах, басурман, ты хочешь убить дочь Франции! — вскричал Аженор.

И через голову королевы попытался поразить Мотриля мечом.

Но в это мгновенье Аженор почувствовал, что руки Кебира, словно железным кольцом, обхватили его и потянули назад.

Рыцарь повернулся к новому противнику, хотя драгоценное время было потеряно. Королева снова упала на колени, она больше не кричала, не стонала, даже не хрипела. Казалось, что она мертва.

Кебир высматривал в доспехах рыцаря место, куда он, на секунду разжав руки, мог бы всадить кинжал, зажатый в зубах.

Эта сцена заняла меньше времени, чем необходимо молнии, чтобы сверкнуть и угаснуть. Столько же секунд понадобилось Мюзарону, чтобы последовать за хозяином и вбежать в комнату королевы.

Крик, который он издал, увидев, что происходит, известил Аженора о внезапно подоспевшей подмоге.

— Сперва спасай королеву! — крикнул рыцарь, которого не отпускал мощный Кебир.

На мгновенье воцарилась тишина; потом Молеон услышал над ухом свист и почувствовал, что руки мавра разжались.

Стрела, пущенная Мюзароном из арбалета, попала Кебиру в горло.