Альбер сел, и Бошан внимательнее, чем в первый раз, прочел короткие строчки, вызвавшие гнев его друга.

— Вы сами видите, — сказал твердо, даже резко, Альбер, — в вашей газете оскорбили члена моей семьи, и я требую опровержения.

— Вы… требуете…

— Да, требую.

— Разрешите мне сказать вам, дорогой виконт, что вы плохой дипломат.

— Да я и не стремлюсь быть дипломатом, — возразил, вставая, Альбер. — Я требую опровержения этой заметки, и я его добьюсь. Вы мой друг, — продолжал Альбер сквозь зубы, видя, что Бошан надменно поднял голову, — и, надеюсь, вы достаточно меня знаете, чтобы понять мою настойчивость.

— Я ваш друг, Морсер, но я могу забыть об этом, если вы будете и дальше разговаривать в таком тоне… Но не будем ссориться, пока это возможно… Вы взволнованы, раздражены… Скажите, кем вам доводится этот Фернан?

— Это мой отец, — сказал Альбер. — Фернан Мондего, граф де Морсер, старый воин, участник двадцати сражений, и его благородное имя хотят забросать грязью.

— Ваш отец? — сказал Бошан. — Это другое дело, я понимаю ваше возмущение, дорогой Альбер… Прочтем еще раз…

И он снова перечитал заметку, на этот раз взвешивая каждое слово.

— Но где же тут сказано, что этот Фернан — ваш отец? — спросил Бошан.

— Нигде, я знаю, но другие это увидят. Вот почему я и требую опровержения этой заметки.

При слове "требую" Бошан поднял глаза на Альбера и, сразу же опустив их, на минуту задумался.

— Вы дадите опровержение? — с возрастающим гневом, но все еще сдерживаясь, повторил Альбер.

— Да, — сказал Бошан.

— Ну, слава Богу! — сказал Альбер.

— Но лишь после того, как удостоверюсь, что сообщение ложное.

— Как!

— Да, это дело стоит того, чтобы его расследовать, и я это сделаю.

— Но что же тут расследовать, сударь? — сказал Альбер, выходя из себя. — Если вы не верите, что речь идет о моем отце, скажите прямо; если же вы думаете, что речь идет о нем, я требую удовлетворения.

Бошан взглянул на Альбера с присущей ему улыбкой, которой он умел выражать любое чувство.

— Сударь, раз уж вам угодно пользоваться этим обращением, — возразил он, — если вы пришли требовать удовлетворения, то с этого следовало начать, а не говорить со мной о дружбе и о других пустяках, которые я терпеливо выслушиваю уже полчаса. Вам угодно, чтобы мы с вами стали на этот путь?

— Да, если вы не опровергнете эту гнусную клевету!

— Одну минуту! Попрошу вас без угроз, господин Альбер де Мондего виконт де Морсер, — я не терплю их ни от врагов, ни тем более от друзей. Итак, вы хотите, чтобы я опроверг заметку о полковнике Фернане, заметку, к которой я, даю вам слово, совершенно непричастен?

— Да, я этого требую! — сказал Альбер, теряя самообладание.

— Иначе дуэль? — продолжал Бошан все так же спокойно.

— Да! — заявил Альбер, повысив голос.

— Ну так вот мой ответ, сударь, — сказал Бошан, — эту заметку поместил не я, я ничего о ней не знал. Но вы привлекли к ней мое внимание, она меня заинтересовала. Поэтому она останется в неприкосновенности, пока не будет опровергнута или подтверждена теми, кому ведать надлежит.

— Итак, сударь, — сказал Альбер, вставая, — я буду иметь честь прислать вам моих секундантов, и вы с ними условитесь о месте и выборе оружия.

— Превосходно, милостивый государь.

— И сегодня вечером, если вам угодно, или, самое позднее, завтра мы встретимся.

— Нет, нет! Я явлюсь на поединок, когда наступит для этого время, а по моему мнению (я имею право выражать свое мнение, потому что вы меня вызвали), время еще не настало. Я знаю, что вы отлично владеете шпагой, я владею ею сносно; я знаю, что вы из шести три раза попадаете в цель, я — приблизительно так же; я знаю, что дуэль между нами будет серьезным делом, потому что вы храбры, и я… не менее. Поэтому я не желаю убивать вас или быть убитым вами без достаточных оснований. Теперь я сам, в свою очередь, поставлю вопрос, и кате-гори-чески. Настаиваете ли вы на этом опровержении так решительно, что готовы убить меня, если я его не помещу, несмотря на то, что я вам уже сказал, и повторяю и заверяю вас своей честью: я ничего об этой заметке не знал, и никому, кроме такого чудака, как вы, никогда и в голову не придет, что под именем Фернана может подразумеваться граф де Морсер?

— Я безусловно на этом настаиваю.

— Ну что ж, сударь, я даю свое согласие на то, чтобы мы перерезали друг другу горло, но я требую три недели сроку. Через три недели я вам скажу либо: "Да, это ложная заметка", и опровергну ее; либо: "Это правда", и мы вынем шпаги из ножен или пистолеты из ящика, по вашему выбору.

— Три недели! — воскликнул Альбер. — Но ведь это — три вечности бесчестия для меня!

— Если бы мы оставались друзьями, я бы сказал вам: терпение, друг, вы стали моим врагом, и я говорю вам: а мне что за дело, сударь?

— Хорошо, пусть через три недели, — сказал Альбер. — Но помните, через три недели уже не будет никаких отсрочек, никаких отговорок, которые могли бы вас избавить…

— Господин Альбер де Морсер, — сказал Бошан, в свою очередь вставая, — я не имею права выбросить вас в окно раньше, чем через три недели, а вы не имеете права заколоть меня раньше этого времени. Сегодня у нас двадцать девятое августа, следовательно, до двадцать первого сентября. А пока, поверьте — и это совет благородного человека, — лучше нам не кидаться друг на друга, как два цепных пса.

И Бошан, сдержанно поклонившись Альберу, повернулся к нему спиной и прошел в типографию.

Альбер отвел душу на кипе газет, которую он раскидал яростными ударами трости, после чего удалился, не преминув несколько раз оглянуться в сторону типографии.

Когда Альбер, отхлестав ни в чем не повинную печатную бумагу, проезжал бульвар, яростно колотя тростью по передку своего кабриолета, он заметил Морреля, который, высоко вскинув голову, блестя глазами, бодрой походкой шел мимо Китайских бань, направляясь со стороны ворот Сен-Мартен к церкви Мадлен.

— Вот счастливый человек! — сказал Альбер со вздохом.

На сей раз он не ошибся.

II

ЛИМОНАД

И в самом деле, Моррель был очень счастлив.

Старик Нуартье только что прислал за ним, и он так спешил узнать причину этого приглашения, что даже не взял кабриолета, надеясь больше на собственные ноги, чем на ноги наемной клячи; он почти бегом пустился в предместье Сент-Оноре.

Моррель шел гимнастическим шагом, и бедный Барруа едва поспевал за ним. Моррелю был тридцать один год, Барруа — шестьдесят; Моррель был упоен любовью— Барруа страдал от жажды и жары. Эти два человека, столь далекие по интересам и по возрасту, походили на две стороны треугольника: разделенные основанием, они сходились у вершины.

Вершиной этой был Нуартье, пославший за Моррелем и наказавший ему поспешить, что Моррель и исполнял в точности, к немалому отчаянию Барруа.

Прибыв на место, Моррель даже не запыхался: любовь окрыляет, но Барруа, уже давно забывший о любви, был весь в поту.

Старый слуга ввел Морреля через известный нам отдельный ход, запер дверь кабинета, и немного погодя шелест платья возвестил о приходе Валентины.

В трауре Валентина была необыкновенно хороша.

Моррелю казалось, что он грезит наяву, и он готов был отказаться от беседы с Нуартье, но вскоре послышался шум кресла, катящегося по паркету, и появился старик.

Нуартье приветливо слушал Морреля, который благодарил его за чудесное вмешательство, спасшее его и Валентину от отчаяния. Потом вопрошающий взгляд Морреля обратился на Валентину, которая сидела поодаль и робко ожидала минуты, когда она будет вынуждена заговорить.

Нуартье, в свою очередь, взглянул на нее.

— Я должна сказать то, что вы мне поручили? — спросила она.

— Да, — ответил Нуартье.