Он насмеялся над ее любовью, унизил ее гордость, обманул ее честолюбивые замыслы и вот теперь губит ее счастье, посягает на свободу и даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок ее маски, той эгиды, которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.

Д’Артаньян отвратил от Бекингема — а его она ненавидит, как ненавидит все, что прежде любила, — бурю, которую навлекал на него Ришелье, угрожая королеве. Д’Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада. Д’Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему врагу, этот охранный лист вырывают у нее из рук. И все тот же д’Артаньян держит ее в заточении и ушлет в какой-нибудь гнусный Ботани-Бей, в какой-нибудь мерзкий Тайберн в Индийском океане…

Сомнения нет, все это случилось с ней по милости д’Артаньяна: кто другой мог покрыть ее таким позором? Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он знает ее деверя и, должно быть, написал ему.

Какая ненависть клокочет в ней!

Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты; глухие стоны порой вырываются вместе с дыханием из ее груди и согласно вторят шуму волн, которые вздымаются, рокочут и с ревом, как вечное и бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный и горделивый замок.

Какие превосходные планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет против г-жи Бонасье, против Бекингема, и в особенности против д’Артаньяна, ее ум, озаряемый вспышками бурного гнева!

Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы стать свободной, когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решетки, разобрать пол. Подобные предприятия может довести до конца терпеливый и сильный мужчина, но усилия женщины, да еще в состоянии лихорадочного возбуждения, обречены на неудачу. К тому же для всего этого нужно иметь время — месяцы, годы, а у нее… у нее впереди десять или двенадцать дней, как сказал ей лорд Винтер, ее грозный брат и тюремщик.

И все-таки, будь она мужчиной, она предприняла бы эту попытку и, возможно, добилась бы успеха. Зачем Небо совершило такую ошибку, вложив мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!

Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть судорожных движений ярости, которой она отдала в дань женскую слабость. Но мало-помалу узница обуздала порывы безумного гнева; нервная дрожь, сотрясавшая ее тело, прекратилась; миледи свернулась клубком и стала собираться с силами, как усталая змея, которая отдыхает.

— Ну полно, полно же! Я с ума сошла, что впала в такое исступление, — сказала она, смотрясь в зеркало, отразившее ее огненный взгляд, который, казалось, вопрошал ее самое. — Не надо неистовствовать: неистовство — признак слабости. К тому же это средство никогда не удавалось мне. Может быть, если бы я пустила в ход силу, имея дело с женщинами, мне посчастливилось бы, и я могла бы их победить. Но я веду борьбу с мужчинами, и для них я всего лишь слабая женщина. Будем бороться женским оружием: моя сила — в моей слабости.

И, словно желая своими глазами убедиться в том, какие изменения она могла придать своему выразительному и подвижному лицу, миледи заставила его попеременно принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты, и кончая самой кроткой, самой нежной и обольстительной улыбкой. Затем ее искусные руки стали менять прическу, чтобы еще больше увеличить прелесть лица.

Наконец, вполне удовлетворенная собой, она прошептала:

— Ничего еще не потеряно: я все так же красива.

Было около восьми часов вечера. Миледи заметила в комнате кровать; она подумала, что недолгий отдых освежит не только голову и мысли, но и цвет лица. Однако, прежде чем она легла спать, ей пришла еще более удачная мысль. Она слышала, как говорили об ужине. А она уже более часа находилась в этой комнате, и, наверное, ей вскоре должны были принести еду.

Пленница не хотела терять время и решила, что она в этот же вечер сделает попытку нащупать почву, занявшись изучением характера тех людей, которым было поручено стеречь ее.

Под дверью показался свет; он возвещал о приходе ее тюремщиков. Миледи, которая было встала, поспешно опять уселась в кресло; голова ее была откинута назад, красивые волосы распущены по плечам, грудь немного обнажилась под смятыми кружевами, одна рука покоилась на сердце, а другая свешивалась с кресла.

Загремели засовы, дверь заскрипела на петлях, и в комнате раздались шаги.

— Поставьте там этот стол, — сказал кто-то.

И миледи узнала голос Фелтона.

Приказание было исполнено.

— Принесите свечи и смените часового, — продолжал Фелтон.

Это двукратное приказание, которое молодой лейтенант отдал одним и тем же лицам, убедило миледи в том, что ей прислуживают те же люди, которые стерегут ее, то есть солдаты.

Приказания Фелтона выполнялись к тому же с молчаливой быстротой, свидетельствовавшей о безукоризненном повиновении, в котором он держал своих подчиненных.

Наконец Фелтон, еще ни разу не взглянувший на миледи, обернулся к ней.

— A-а! Она спит, — сказал он. — Хорошо, она поужинает, когда проснется.

И он сделал несколько шагов к двери.

— Да нет, господин лейтенант, — остановил Фелтона подошедший к миледи солдат, не столь непоколебимый, как его начальник, — эта женщина не спит.

— Как так не спит? — спросил Фелтон. — А что же она делает?

— Она в обмороке. Лицо у нее очень бледное, и, сколько ни прислушиваюсь, я не слышу дыхания.

— Вы правы, — согласился Фелтон, посмотрев на миледи с того места, где он стоял, и ни на шаг не подойдя к ней. — Доложите лорду Винтеру, что его пленница в обмороке. Это случай непредвиденный, я не знаю, как поступить!

Солдат вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фелтон сел в кресло, случайно оказавшееся возле двери, и стал ждать, не произнося ни слова, не делая ни одного движения. Миледи владела великим искусством, хорошо изученным женщинами: смотреть сквозь свои длинные ресницы, как бы не открывая глаз. Она увидела Фелтона, сидевшего к ней спиной; не отрывая взгляда, она смотрела на него минут десять, и за все это время ее невозмутимый страж ни разу не обернулся.

Она вспомнила, что сейчас придет лорд Винтер, и сообразила, что его присутствие придаст ее тюремщику новые силы. Ее первый опыт не удался, она примирилась с этим, как женщина, у которой еще немало средств в запасе, подняла голову, открыла глаза и слегка вздохнула.

Услышав этот вздох, Фелтон, наконец, оглянулся.

— А, вот вы и проснулись, сударыня! — сказал он. — Ну, значит, мне здесь делать больше нечего. Если вам что-нибудь понадобится — позвоните.

— Ах, Боже мой, Боже мой, как мне было плохо! — прошептала миледи тем благозвучным голосом, который, подобно голосам волшебниц древности, очаровывал всех, кого она хотела погубить.

И, выпрямившись в кресле, она приняла позу еще более привлекательную и непринужденную, чем та, в какой она перед тем находилась.

Фелтон встал.

— Вам будут подавать еду три раза в день, сударыня, — сказал он. — Утром в десять часов, затем в час дня и вечером в восемь. Если этот распорядок вам не подходит, вы можете назначить свои часы вместо тех, какие я вам предлагаю, и мы будем сообразовываться с вашими желаниями.

— Но неужели я всегда буду одна в этой большой мрачной комнате? — спросила миледи.

— Вызвана женщина, которая живет по соседству. Завтра она явится в замок и будет приходить к вам каждый раз, когда вам будет желательно ее присутствие.

— Благодарю вас, — смиренно ответила пленница.

Фелтон слегка поклонился и пошел к двери. В ту минуту, когда она готовился переступить порог, в коридоре появился лорд Винтер в сопровождении солдата, посланного доложить ему, что миледи в обмороке. Он держал в руке флакон с нюхательной солью.