Наконец дверь открылась.
Хозяин вошел, почтительно держа свой колпак в руке, но на лице его еще сохранялось то подмеченное Шико насмешливое выражение, с которым он беседовал с мэтром Никола Давидом.
— Присядьте, любезный хозяин, — сказал Шико, — и, прежде чем мы окончательно договоримся, выслушайте мою историю.
Хозяин явно недоброжелательно отнесся к такому вступлению и даже отрицательно мотнул головой в знак того, что он предпочитает оставаться на ногах.
— Как вам угодно, сударь, — сказал Шико.
Хозяин снова мотнул головой, как бы желая сказать, что он здесь у себя и может делать, что ему угодно, не ожидая приглашения.
— Сегодня утром вы меня видели вместе с монахом, — продолжал Шико.
— Да, сударь, — подтвердил хозяин.
— Тише. Об этом не надо говорить… Монах этот изгнан из монастыря.
— Вот как! — сказал хозяин. — Может статься, он переодетый гугенот?
Шико принял вид оскорбленного достоинства.
— Гугенот! — проговорил он с отвращением. — Вы сказали — гугенот? Знайте, этот монах — мой родственник, а в моей родне нет гугенотов. И что это вам взбрело в голову? Добрый человек, вы должны краснеть от стыда, говоря такие нелепости.
— Э, сударь, — сказал хозяин, — всякое бывает.
— Только не в моем семействе, сеньор содержатель гостиницы! Напротив, этот монах есть самый что ни на есть злейший враг гугенотов. Поэтому-то он и впал в немилость у его величества Генриха Третьего, который, как вам известно, поощряет еретиков.
Хозяин, по-видимому, начал проникаться живейшим сочувствием к гонимому Горанфло.
— Тише, — предупредил он, поднося палец к губам.
— То есть как тише? — спросил Шико. — Неужели в вашу гостиницу затесались люди короля?
— Боюсь… — сказал хозяин, кивнув головой. — Там, в комнате рядом, есть один приезжий.
— Ну, тогда, — сказал Шико, — мы оба, я и мой родственник, немедленно покидаем вас, ибо он изгнан и его преследуют.
— А куда вы пойдете?
— У нас есть два-три адреса, которыми нас снабдил один содержатель гостиницы, наш друг мэтр Ла Юрьер.
— Ла Юрьер! Вы знаете Ла Юрьера?
— Тс-сс! Не называйте его имени. Мы познакомились накануне ночи святого Варфоломея.
— Теперь, — сказал хозяин, — я вижу, что вы оба, ваш родственник и вы, — святые люди; я тоже знаю Ла Юрьера. Купив эту гостиницу, я даже хотел, в знак нашей дружбы, дать ей то же название, что и у его заведения, — “Путеводная звезда”, но гостиница уже приобрела некоторую известность с вывеской “Под знаком креста”, и я побоялся, как бы перемена названия не отразилась на доходах. Значит, вы сказали, сударь, что ваш родственник…
— …имел неосторожность в своей проповеди заклеймить гугенотов. Проповедь имела огромный успех. Его величество, всехристианнейший король, разгневанный этим успехом, свидетельствующим о настроении умов, приказал разыскать моего брата и заточить в тюрьму.
— И тогда? — спросил хозяин, уже не пытаясь скрыть своего сочувствия.
— Черт побери! Я его похитил, — сказал Шико.
— И хорошо сделали. Бедняга!
— Его светлость герцог де Гиз предложил мне взять его под свое покровительство.
— Как, великий Генрих де Гиз? Генрих Свя…
— Генрих Святой.
— Да, вы верно сказали, Генрих Святой.
— Ноя боюсь гражданской войны.
— Ну, коли так, — сказал хозяин, — если вы друзья герцога де Гиза, стало быть, вы знаете это?
И он сделал рукой перед глазами Шико нечто вроде масонского знака, с помощью которого лигисты узнавали друг друга.
Шико в ту знаменитую ночь, проведенную им в монастыре св. Женевьевы, заметил не только этот жест, который раз двадцать мелькал перед его глазами, но и ответный условный знак.
— Черт побери! — сказал он. — А вы — это?
И, в свой черед, взмахнул руками.
— Коли так, — сказал хозяин гостиницы, проникнувшись полным доверием к новым постояльцам, — вы здесь у себя, мой дом — ваш дом. Считайте меня другом, а я вас буду считать братом, и если у вас нет денег…
Вместо ответа Шико вытащил из кармана кошелек, который, хотя уже несколько осунулся, тем не менее все еще сохранял тучность, радующую глаз и невольно внушающую доверие.
Вид округлого кошелька всегда приятен: да, он радует даже великодушного друга, который предложил вам денег, но, взглянув на ваш кошелек, убедился, что вы в них не нуждаетесь и что, таким образом выказав свои благородные чувства, он избавлен от необходимости подкрепить слова делом.
— Хорошо, — сказал хозяин.
— Я вам скажу, — добавил Шико, — дабы успокоить вас еще больше, что мы странствуем с целью распространения веры, и наши путевые расходы нам оплачивает казначей святого Союза. Укажите нам гостиницу, где мы могли бы ничего не опасаться.
— Проклятье! — воскликнул хозяин. — Нигде вы не будете в большей безопасности, чем здесь, у меня, господа. Я за это ручаюсь.
— Но вы только что говорили о человеке, снявшем соседнюю комнату.
— Да, но пусть он ведет себя примерно. Как только я замечу, что он шпионит за вами, — слово Бернуйе, он вылетит отсюда.
— Вас зовут Бернуйе? — спросил Шико.
— Да, это мое имя, сударь, и, смею заметить, я горжусь тем, что оно известно среди верных если не в столице, то, во всяком случае, в провинции. Одно ваше слово, одно-единственное — и я выброшу этого проходимца из гостиницы.
— Зачем? — сказал Шико. — Напротив, оставьте его здесь. Всегда предпочтительней иметь врагов около себя, по крайней мере, тогда за ними можно следить.
— Вы правы, — сказал Бернуйе, восхищенный умом своего постояльца.
— Но что заставляет вас принимать этого человека за нашего врага? Я говорю: “За нашего врага”,— продолжал гасконец с ласковой улыбкой, — ибо я вижу, что мы братья.
— Да, да, конечно, — сказал хозяин. — Что заставляет меня…
— Вот именно, что заставляет вас?
— А то, что он прибыл сюда одетый лакеем, а здесь переоделся вроде бы в адвоката. Но он адвокат не больше, чем лакей; я заметил, что из-под плаща, который он бросил на стул, торчит кончик длинной шпаги. К тому же он мне говорил о короле с почтением, которого сейчас ни от кого уже не услышишь, и, наконец, он признался, что выполняет какое-то поручение господина де Морвилье, а вам должно быть известно, что Морвилье — министр у Навуходоносора.
— У Ирода, как я его называю.
— Сарданапала!
— Браво!
— Эге, да мы понимаем друг друга с полуслова, — сказал хозяин гостиницы.
— Черт возьми! — подтвердил Шико. — Решено, я остаюсь.
— Полагаю, что вам лучше остаться.
— Но ни слова ни о моем родственнике…
— Разрази меня гром!
— … ни обо мне.
— За кого вы меня принимаете? Но тише, я слышу чьи-то шаги.
На пороге появился Горанфло.
— О! Вот этот достойный человек! — воскликнул хозяин.
И, подойдя к монаху, сделал перед ним знак лигистов.
При виде этого знака Горанфло обуяли изумление и страх.
— Отвечайте, отвечайте же, брат мой, — сказал Шико. — Наш хозяин знает все, он из наших.
— Из каких наших? — усомнился Горанфло. — Как это понять?
— Из святого Союза, — вполголоса сказал Бернуйе.
— Вы видите, что ему можно ответить. Отвечайте же!
Тогда Горанфло сделал ответный знак, чем донельзя обрадовал хозяина.
— Однако, — сказал монах, торопясь переменить разговор, — мне обещали херес.
— Херес, малага, аликанте — все вина моего погреба в полном вашем распоряжении, брат мой.
— Горанфло перевел свой взгляд с хозяина на Шико, а с Шико на небеса. Он ничего не понимал в том, что случилось, и было видно, как в своем чисто монашеском смирении он признает себя недостойным свалившегося на его голову счастья.
Горанфло напивался три дня подряд: первый день — хересом, второй — малагой, третий — аликанте, но в конце концов признал, что самое приятное опьянение у него наступает после бургундских вин, и на четвертые сутки вернулся к шамбертену.
Эти четыре дня, пока монах занимался своими изысканиями, Шико не покидал комнаты и с утра до вечера следил за поведением адвоката Никола Давида.
