— Удар кинжалом! — воскликнул Горанфло. — Смерть еретику! Убийца еретика заранее причисляется к лику святых, я уступаю ему свое место в раю.
“Ага, — подумал Шико, — кое-что уже начинает проясняться, но этот болван еще недостаточно опьянел”.
И гасконец снова наполнил стакан монаха.
— Да, — сказал он, — смерть еретику и да здравствует месса!
— Да здравствует месса! — прорычал Горанфло и с размаху опрокинул стакан в свою глотку. — Да здравствует месса!
— Значит, — сказал Шико, который при виде тестона, зажатого в толстом кулаке монаха, вспомнил, как привратник осматривал руки у всех входивших в портик монастыря, — значит, вы предъявляете эту монетку привратнику, и…вы…
— И я вхожу.
— Свободно?
— Как вот это вино входит в мой желудок.
И монах пропустил очередной стаканчик доброго напитка.
— Черт побери! — Если ваше сравнение верно, то вы войдете, не касаясь дверей.
— Для брата Горанфло, — бормотал мертвецки пьяный монах, — для брата Горанфло двери распахнуты настежь.
— И вы произносите свою речь!
— И я про… произношу свою речь. Вот как это будет: я пришел, слушай, Шико, я пришел…
— Конечно, я слушаю, я весь превратился в слух.
— Я пришел, г-говорю тебе, я пришел. С-собрание большое, общество самое избранное, тут — бароны, тут — графы, тут — герцоги.
— И даже принцы.
— И д-даже принцы, — повторил монах. — Как т-ты сказал… принцы? Подумаешь, принцы! Я вхожу смиренно среди других верных во Союзе…
— Верных во Союзе? — переспросил Шико. — А что это за верность такая?
— Я вхожу среди верных во Союзе; в-выкликают: “Брат Горанфло!”, я в-выхожу в-вперед.
С этими словами монах поднялся.
— Ну, давайте, выходите, — поторопил Шико.
— Я в-выхожу, — сказал Горанфло, пытаясь сопроводить слова действием.
Но, сделав один шаг, он налетел на угол стола и покатился на пол.
— Браво! — крикнул Шико, поднимая монаха и снова водружая на стул. — Вы выходите, приветствуете собрание и говорите…
— Н-нет, н-не я говорю, говорят мои друзья.
— И что же они говорят, ваши друзья?
— Друзья говорят: “В-вот он — брат Горанфло! Б-брат Горанфло будет держать речь! Какое отличное имя для лигиста — б-брат Горанфло!”
И монах принялся твердить свое имя с самыми нежными интонациями в голосе.
— Отличное имя для лигиста? — переспросил Шико. — Какая еще истина выйдет из вина, которое вылакал этот пьяница?
— И т-тут я н-начинаю…
Монах поднялся, закрыв глаза, ибо все предметы расплывались перед ним, и опираясь о стену, так как ноги его не^ держали.
— Вы начинаете… — сказал Шико, прислонив его к стене и поддерживая, как паяц Арлекина.
— Н-начинаю: “Братие, сегодня пр-рекрасный день для веры; братие, сегодня р-распрекрасный день для веры; братие, сегодня самый пр-рекрасный-р-р-распрекрасны» день для веры”.
После этого прилагательного в превосходной степени Шико понял, что ему уже не удастся вытянуть из брата Горанфло ничего путного, и отпустил монаха.
Брат Горанфло, который сохранял равновесие только благодаря поддержке Шико, будучи предоставлен самому себе, тут же соскользнул вниз по стене, как плохо прибитая доска, и при этом толкнул ногами стол, да так сильно, что пустые бутылки попадали на пол.
— Аминь! — сказал Шико.
Почти в то же мгновение богатырский храп, напоминающий раскат грома, потряс стекла тесной комнатушки.
— Добро, — сказал Шико, — куриные ножки сделали свое дело. Теперь наш друг проспит не менее двенадцати часов, и я беспрепятственно могу его разоблачить.
Времени терять было нельзя, и Шико не мешкая развязал шнурок на рясе Горанфло, высвободил его руки из рукавов и, ворочая монаха, как мешок с орехами, завернул в скатерть, покрыл ему голову салфеткой и, спрятав рясу себе под плащ, вышел на кухню.
— Мэтр Бономе, — сказал он, протягивая хозяину гостиницы нобель с розой. — Это за наш ужин, за ужин моей лошади, которую я вам препоручаю, и в особенности за то, чтобы не будили брата Горанфло, пусть он спит сном праведника.
— Хорошо! — сказал мэтр Клод, довольный щедрой платой. — Хорошо! Будьте покойны, господин Шико.
С этими заверениями Шико вышел из гостиницы и, легкий на ногу, как лань, зоркий, как лисица, дошел до угла улицы Сент-Этьен, там он крепко зажал в правой руке тестон с изображением Беарнца, облачился в монашескую рясу и без четверти десять, не без сердечного трепета, предстал перед дверьми монастыря святой Женевьевы.
XIX
О ТОМ, КАК ШИКО ЗАМЕТИЛ, ЧТО В АББАТСТВО СВЯТОЙ ЖЕНЕВЬЕВЫ ЛЕГЧЕ ВОЙТИ, ЧЕМ ОТТУДА ВЫЙТИ
Облачась в рясу, Шико принял одну важную меру предосторожности — он удвоил ширину своих плеч, расположив на них плащ и прочую свою одежду, без которой ряса позволяла обойтись. Борода у него была того же цвета, что у Горанфло, и хотя он родился на берегах Соны, а монах — на Гаронне, Шико так часто развлекался передразниванием голоса своего друга, что научился в совершенстве подражать ему. А всем известно, что из глубин монашеского капюшона на свет Божий выходят только борода и голос.
Когда Шико подоспел к дверям монастыря, их уже собирались закрывать и брат привратник ожидал только нескольких запоздавших. Гасконец предъявил своего Беарнца с пробитым сердцем и был немедленно пропущен. Перед ним вошли два монаха, Шико последовал за ними и оказался в часовне монастыря, с которой был уже знаком, так как часто сопровождал туда короля. Аббатству св. Женевьевы король неизменно оказывал особое покровительство.
Часовня была в романском стиле, то есть возвели ее в XI столетии, и, как во всех часовнях той эпохи, под хорами у нее находились склеп или подземная церковь. Поэтому хоры располагались на восемь или десять футов выше нефа, и на них всходили по двум боковым лестницам. В стене между лестницами имелась железная дверь, через которую из нефа часовни можно было спуститься в склеп, куда вело столько же ступенек, что и на хоры.
На хорах, возвышавшихся по обе стороны алтаря, увенчанного образом святой Женевьевы, который приписывали кисти мэтра Россо, стояли статуи Xлодвига и Клотильды.
Часовню освещали только три лампады: одна из них была подвешена посреди хоров, две другие висели в нефе.
Это слабое освещение придавало храму особую торжественность, так как позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во мрак.
Сначала Шико должен был приучить свои глаза к темноте. Чтобы поупражняться, он принялся пересчитывать монахов. В нефе оказалось сто двадцать человек, на хорах — двенадцать, всего сто тридцать два. Двенадцать монахов на хорах стояли в ряд напротив алтаря и издали казались строем часовых, охраняющих святилище.
Шико с удовольствием увидел, что он не последним присоединился к тем, кого Горанфло называл “братьями во Союзе”. После него вошли еще три монаха в широких серых рясах. Вновь прибывшие заняли места на хорах впереди двенадцати монахов, уподобленных нами строю часовых.
Маленький монашек, на которого Шико до этого не обратил никакого внимания, по всей вероятности мальчик-певчий из монастырского хора, обошел всю часовню и пересчитал присутствующих. Закончив счет, он что-то сказал одному из трех монахов, прибывших последними.
— Нас здесь сто тридцать шесть, — густым басом провозгласил монах, — это число, угодное Богу.
Тотчас же сто двадцать монахов, стоявших на коленях в нефе, поднялись и заняли места на стульях и на скамьях. Вскоре лязгание задвигаемых засовов и скрип дверных петель возвестили, что массивные двери часовни закрылись.
Каким бы храбрецом ни был Шико, все же, когда до его слуха донесся скрежет ключей в замочных скважинах, сердце у него в груди сильно забилось. Чтобы взять себя в руки, он уселся в тени церковной кафедры, и глаза его, вполне естественно, обратились на трех монахов, которые, казалось, председательствовали на этом собрании.
