Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.

— Я думаю, ты прав, Шико, — произнес он, — и мне очень хочется…

— Ну, пошел, — Шико подтолкнул короля к двери.

Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король, не успел сделать и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них самым жалостливым тоном.

— Да, — гремел голос, — ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник!

— Увы! — хныкал Шико. — Увы! Увы! Разве я виноват, великий Господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки — такими белыми, нос — таким чувствительным, дух — таким переменчивым. Но отныне с этим покончено. Господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я буду сидеть на гноище, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.

Тем временем Генрих, идя по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становился все глуше, голос его собеседника звучит все громче и, по-видимому, исходит из комнаты Сен-Люка.

Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел, что через широкую замочную скважину пробивается свет.

Едва он заглянул в эту скважину, как его бледное лицо побагровело от гнева. Он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?!

Вот что король увидел в замочную скважину.

Сидя в углу комнаты, Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивая в трубку сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за Божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей приходило в голову, — всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался, с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в передней показалось, будто это он сам причитает и скорбит душой по поводу своих прегрешений.

— Жанна де Коссе в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! — глухо прорычал Генрих. — О! Негодяи! Они поплатятся за это!

И после одной особенно оскорбительной фразы, которую госпожа де Сен-Люк прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь изнеженном создании, одним пинком ноги высадил дверь; дверные петли оторвались, замок сломался.

Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми занавесками.

Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на колени перед белым от ярости королем.

— Ах! — вопил Шико из глубин королевской опочивальни. — О! Смилуйся! Смилуйся! Спаси меня, Дева Мария, спасите меня, все святые… я слабею, я…

Но в соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни звука.

Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение — одним жестом.

— Убирайтесь, — сказал он, указывая на дверь.

И, не в силах сдержать порыв бешенства, недостойный короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк, словно подброшенный стальной пружиной, резко вскочил на ноги.

— Государь, — предупредил он, — вы имеете право ударить меня только по голове, я дворянин.

Генрих со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и подобрал игрушку. Это был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.

Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять отношения, Шико бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную, дрожавшую от страха женщину.

— Вот так штука! — сказал Шико. — Адам и Ева после грехопадения! И ты их изгоняешь, Генрих? — спросил он, обращаясь к королю.

— Да, — ответил Генрих.

— Тогда подожди, я буду за ангела с огненным мечом.

И, встав между Сен-Люком и королем, Шико простер над головами обоих провинившихся сарбакан вместо огненного меча и сказал: — Это мой рай, я изгоняю вас за непослушание. Отныне вход сюда вам заказан.

И, склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности защитить ее от королевского гнева, шепнул:

— Если у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.

X

О ТОМ, КАК БЮССИ ОТПРАВИЛСЯ НА ПОИСКИ СВОЕГО СНА, ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ УБЕЖДАЯСЬ, ЧТО ЭТОТ СОН БЫЛ ЯВЬЮ

Бюсси и герцог Анжуйский возвратились из Лувра в глубокой задумчивости: герцог опасался последствий дерзкого разговора с королем, на который его подбил Бюсси, а мысли Бюсси по-прежнему витали вокруг событий прошлой ночи.

— В конце концов, — рассуждал он, направляясь к своему дворцу после того как распрощался с герцогом, превознося до небес его мужественное и решительное поведение, — в конце концов, вот что не подлежит сомнению: на меня напали, я защищался, меня ранили; ведь рана в правом боку все еще дает о себе знать и побаливает довольно сильно. Итак, схватившись с миньонами, я видел стену Турнельского дворца и зубчатые башни Бастилии так же хорошо, как сейчас вижу там вдали крест на церкви Пти-Шан; на площади Бастилии на меня напали, немного не доходя до Турнельского дворца, между улицей Сент-Катрин и улицей Сен-Поль, а я ехал в Сент-Антуанское предместье за письмом королевы Наваррской. На меня напали там, возле двери с окошечком, через которое, после того как дверь за мной закрылась, я смотрел на Келюса, а у того щеки были белые-белые, а глаза горели. Я оказался в прихожей; в конце прихожей была лестница. Я почувствовал первую ступеньку этой лестницы, потому что споткнулся об нее. Потом я потерял сознание. Потом начался мой сон. Потом меня привел в чувство холодный ветер: я лежал на откосе рва у Тампля, возле меня стояли монах, мясник и какая-то старуха. Теперь, почему обычно я очень быстро и начисто забываю сны, а этот сон все ярче вспыхивает в памяти, хотя время идет и та ночь все дальше и дальше от меня? Ах, вот в чем загадка…

Тут он подошел к дверям своего дворца, остановился, прислонился к стене и закрыл глаза.

— Черт побери! — воскликнул он. — Невозможно, чтобы сон оставил в душе такой отчетливый след. Я вижу комнату, фигуры на гобеленах, я вижу расписной потолок, кровать из резного дуба с пологом из белого с золотом шелка, вижу портрет, вижу белокурую даму, хотя, может быть, она и не сошла с портрета — тут у меня полной ясности нет. Наконец, я вижу доброе и веселое лицо молодого лекаря, которого привели ко мне с завязанными глазами; в общем, в моей голове полным-полно всяких образов и подробностей. Перечислим еще раз: гобелены, потолок, резная кровать, полог из белого с золотом шелка, портрет женщины, лекарь. Ну-ка, ну-ка! Я обязательно отправлюсь на поиски всего этого и буду последней скотиной, если не разыщу.

— А прежде всего, — закончил Бюсси, — чтобы как следует взяться за дело, наденем-ка мы костюм, более подходящий для ночного гуляки, и — к Бастилии.

Это решение вряд ли можно было назвать разумным. Ибо какой рассудительный человек, подвергшийся нападению в глухом закоулке и чудом избежавший смерти, отправится на следующий день, в такой же поздний час, на поиски места происшествия? Однако Бюсси именно так и собирался поступить. Не раздумывая больше, он поднялся в свои комнаты, приказал слуге, сведущему в искусстве врачевания, которого он на всякий случай держал при себе, потуже перевязать рану, натянул высокие сапоги, доходившие до середины бедер, выбрал самую надежную шпагу, завернулся в плащ, сел в носилки, остановил их в конце улицы Руа-де-Сисиль, вылез из носилок, наказал своим людям ожидать его возвращения и зашагал по улице Сент-Антуан к площади Бастилии.