— Того самого. Ты еще ему аббатство пообещал.
— Я?
— Разрази меня Господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал для тебя.
— Значит, он все еще предан мне?
— Он тебя обожает. Кстати, сын мой…
— Что?
— Через три недели праздник Тела Господня.
— Ну и что?
— Я надеюсь, ты порадуешь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.
— Я всехристианнейший король, и мой долг — подавать народу пример благочестия.
— И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?
— Как всегда.
— Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?
— Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.
— Добро.
— А почему ты спрашиваешь об этом?
— Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.
В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.
— Что там за шум? — спросил король.
— Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать!
— Ну так что же там?
— Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.
В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.
— В чем дело? — спросил король.
— Государь, — ответил капитан, — к Лувру приближается посол его высочества герцога Анжуйского.
— Он со свитой? — спросил король.
— Нет, один.
— Тогда ему надо оказать вдвойне радушный прием, Генрих, потому что он храбрец, — сказал Шико.
— Хорошо, — проговорил король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица выдавала его. — Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большой зале, а меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим братом через посла, надо иметь похоронный вид.
XXXVI
ГЛАВА, КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ
В парадной зале возвышался трон Генриха III.
Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.
Король сидел на троне грустный, с нахмуренным челом.
Все взоры были устремлены на галерею, по которой капитан гвардии должен был ввести посла.
— Государь, — сказал Келюс, склонившись к уху короля, — знаете, как зовут посла?
— Нет, что мне в его имени?
— Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза сильнее?
— Я не вижу, в чем тут оскорбление, — сказал Генрих, стараясь сохранить хладнокровие.
— Быть может, ваше величество и не видит, — сказал Шомберг, — но мы-то, мы прекрасно видим.
Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в душе поздравил себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два таких мощных защитных вала.
Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.
Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.
Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул ее к поясу.
Д‘Эпернон подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей.
Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки рычат на кабана: предоставив своим фаворитам полную свободу действий, сам он теперь только улыбался.
— Введите, — сказал он.
В зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать, как в этой тишине глухо рокочет гнев короля.
И тут в галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.
Бюсси, с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, вошел, держа в руке шляпу.
Надменный взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.
Бюсси прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не было ничего оскорбительного для королевского величия.
— Господин де Бюсси? Я полагал, что вы в дебрях Анжу.
— Государь, — сказал Бюсси, — я действительно был там, но, как видите, меня там уже нет.
— Что же привело вас в нашу столицу?
— Желание принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.
Король и миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного молодого человека.
— И… ничего более? — довольно высокомерно спросил король.
— Я прибавлю к этому, государь, что мой господин, его высочество герцог Анжуйский, приказал мне присоединить его изъявления почтения к моим.
— И ничего другого герцог вам не сказал?
— Он сказал мне, что вот-вот должен выехать с королевой-матерью в Париж и хочет, чтобы ваше величество знали о возвращении одного из ваших самых верных подданных.
Король, почти задохнувшись от изумления, не смог продолжать свой допрос.
Шико воспользовался этим перерывом и подошел к послу.
— Здравствуйте, господин де Бюсси, — сказал он.
Бюсси обернулся, удивленный, что в этой толпе у него мог найтись друг.
— А! Господин Шико, приветствую вас от всего сердца, — ответил он. — Как поживает господин де Сен-Люк?
— Отлично. Он сейчас прогуливается возле вольеров вместе со своей супругой.
— Это все, что вы должны были сказать мне, господин де Бюсси? — спросил король.
— Да, государь, если есть еще какие-нибудь важные новости, его величество герцог будет иметь честь сообщить их вам лично.
— Прекрасно, — сказал король.
И, молча встав с трона, он спустился по его двум ступеням.
Аудиенция окончилась, толпа придворных рассеялась.
Бюсси заметил уголком глаза, что четверо миньонов окружили его и как бы замкнули в живое кольцо, исполненное напряжения и угрозы.
В углу залы король тихо беседовал с хранителем печати.
Бюсси сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал разговаривать с Шико.
Тогда король, словно и он был в заговоре и хотел оставить Бюсси в одиночестве, позвал:
— Подите сюда, Шико. Мы должны вам кое-что сказать.
Шико поклонился Бюсси с учтивостью, по которой за целое лье можно было узнать дворянина.
Бюсси ответил ему не менее изящным поклоном и остался в кольце один.
И тогда его поза и выражение лица изменились: с королем он держался спокойно, с Шико — вежливо, теперь он стал любезен.
Увидев, что к нему приближается Келюс, он сказал:
— А! Здравствуйте, господин де Келюс. Окажите мне честь: позвольте спросить вас, как поживает ваша компания?
— Довольно скверно, сударь, — ответил Келюс.
— Боже мой! — воскликнул Бюсси, словно обеспокоенный этим ответом. — В чем же дело?
— Есть нечто такое, что нам ужасно мешает, — ответил Келюс.
— Нечто? — удивился Бюсси. — Да разве вы и все ваши, и в особенности вы, господин де Келюс, недостаточно сильны, чтобы убрать с дороги это нечто?
— Простите, сударь, — сказал Можирон, отстраняя Шомберга, который шагнул вперед, чтобы вставить свое слово в этот обещавший сделаться интересным разговор, — господин де Келюс хотел сказать не “нечто”, а “некто”.
— Но если кто-то мешает господину де Келюсу, — сказал Бюсси, — пусть господин де Келюс оттолкнет его, как только что поступили вы.
— Я тоже ему это посоветовал, господин де Бюсси, — сказал Шомберг, — и думаю, что Келюс готов последовать моему совету.
— А! Это вы, господин де Шомберг, — сказал Бюсси, — я не имел чести узнать вас.
— Наверное, у меня все еще не сошла с лица синяя краска, — сказал Шомберг.
— Отнюдь, вы, напротив, очень бледны, может быть, вам нездоровится, сударь?
— Сударь, — сказал Шомберг, — если я и бледен, то от ярости.
— А! Вот оно что! Значит, вам, как господину де Келюсу, мешает нечто или некто?
— Да, сударь.
— Мне тоже, — сказал Можирон, — мне тоже мешает некто.
— Вы, как всегда, весьма остроумны, дорогой господин де Можирон, — сказал Бюсси, — но в самом деле, господа, чем больше я на вас гляжу, тем больше меня огорчают ваши расстроенные лица.
