— Ну вот! — сказал Шомберг.

— Да, — подхватил д’Эпернон, — только у него был сломан хребет и расколота голова; простыня оказалась на тридцать футов короче, чем надо, и ему пришлось прыгать; таким образом, бегство было полным: тело покинуло темницу, а душа — тело.

— Ладно, пусть бежит, — сказал Келюс. — Нам представится случай поохотиться на принца крови. Мы погонимся за ним, затравим его и во время травли незаметно и, словно ненароком, попытаемся сломать ему что-нибудь.

— И тогда, черт подери, мы вернемся к роли, исполнение которой нам пристало! — воскликнул Можирон. — Ведь мы охотники, а не тюремщики.

Это заключение показалось всем вполне исчерпывающим, и разговор пошел о другом, тем не менее они условились, что через каждый час все же будут заглядывать в комнату герцога.

Миньоны были совершенно правы, утверждая, что герцог Анжуйский никогда не попытается вырваться на свободу силой и что, с другой стороны, он никогда не решится на опасный или трудный тайный побег.

Нельзя сказать, что он был лишен изобретательности, этот достойный принц, и мы даже должны отметить, что воображение его лихорадочно работало, пока он метался взад и вперед между своей кроватью и дверью знаменитого кабинета, в котором провел две или три ночи Ла Моль, когда Маргарита приютила его у себя во время Варфоломеевской ночи.

Время от времени принц прижимался бледным лицом к стеклу окна, выходившего на окружавшие Лувр рвы.

За рвами простиралась полоса песчаного берега шириною футов в пятнадцать, а за берегом виднелась в сумерках гладкая, как зеркало, вода Сены. На другом берегу, среди сгущающейся темноты, возвышался неподвижный гигант — Йельская башня.

Герцог Анжуйский наблюдал заход солнца во всех его фазах; он с живым интересом, свойственным большинству заключенных, следил, как угасает свет и наступает тьма.

Он созерцал восхитительную картину старого Парижа с его крышами, позолоченными последними лучами солнца и всего лишь через час уже посеребренными первым сиянием луны. Но постепенно, при виде огромных туч, которые неслись по небу и собирались над Лувром, предвещая ночную грозу, он почувствовал себя во власти необоримого ужаса.

При всех прочих своих слабостях, герцог Анжуйский еще ужасно боялся раскатов грома.

Он много дал бы сейчас за то, чтобы миньоны несли стражу в его спальне, даже если бы они продолжали оскорблять его. Однако позвать их было невозможно, это дало бы им слишком много пищи для насмешек.

Он попытался искать убежище в постели, но не смог сомкнуть глаз. Хотел взяться за книгу, но буквы, подобные черным бесенятам, вихрем кружились перед глазами. Попробовал пить — вино отчего-то горчило. Он пробежал кончиками пальцев по струнам висевшей на стене лютни Орильи, но их трепет действовал ему на нервы, и он едва не заплакал.

Тогда он начал богохульствовать, как язычник, и крушить все, что попадалось под руку.

Это была его фамильная черта, и в Лувре к ней привыкли.

Миньоны приоткрыли дверь, чтобы узнать, откуда происходит столь неистовый шум, но, увидев, что это развлекается принц, снова затворили ее, чем удвоили гнев узника.

Принц только что разнес в щепки стул, когда от окна донесся тот дребезжащий звук, который ни с чем не спутаешь: звон разбитого стекла, и в то же мгновение Франсуа почувствовал острую боль в бедре.

Первой его мыслью было, что он ранен выстрелом из аркебузы и что выстрелил в него подосланный королем человек.

— А, изменник! А, трус! — вскричал узник. — Ты приказал застрелить меня, как и обещал. А! Я убит!

И он упал на ковер.

Но, падая, он ощутил под рукой какой-то довольно твердый предмет, более неровный и гораздо более крупный, чем пуля аркебузы.

— О! Камень, — сказал он, — так значит, стреляли из Фальконета. Но почему же я не слышал выстрела?

Произнося эти слова, Франсуа подвигал ногою, которая, несмотря на довольно сильную боль, по-видимому, была цела.

Он поднял камень и осмотрел стекло.

Камень был брошен с такой силой, что не разбил, а скорее пробил стекло.

Он был завернут во что-то похожее на бумагу.

Мысли герцога сразу же приняли другое направление.

Может быть, камень заброшен к нему не врагом, а совсем напротив — каким-нибудь другом?

Пот выступил у него на лбу: надежда, как и страх, способна причинять страдания.

Герцог подошел ближе к свету.

Камень и в самом деле был обернут бумагой и обмотан шелковой ниткой, завязанной на несколько узлов.

Бумага, разумеется, смягчила твердость камня, иначе он мог бы нанести принцу удар куда более чувствительный.

Разрезать шелковую нитку и развернуть бумажку было для герцога делом секунды: он уже полностью пришел в себя.

— Письмо! — прошептал он, оглядываясь с опаской.

И прочел:

“Вам наскучило сидеть в комнате? Вам хочется свежего воздуха и свободы? Войдите в кабинет, где королева Наваррская прятала Вашего бедного друга, господина де Ла Моля, откройте шкаф, поверните нижнюю полку, и Вы увидите тайник. В тайнике лежит шелковая лестница. Привяжите ее к перилам балкона. На дне рва ее схватят две сильные руки и натянут. Быстрый, как мысль, конь умчит Вас в безопасное место.

Друг".

— Друг! — вскричал принц. — Друг! О! Я и не знал, что у меня есть друг. Кто же он, этот друг, который так заботится обо мне?

На мгновение герцог задумался, но, не зная, на ком остановить свой выбор, бросился к окну и глянул вниз: там никого не было видно.

— Западня? — пробормотал принц, в котором страх всегда просыпался раньше других чувств. — Но прежде всего надо узнать, действительно ли в шкафу есть тайник и лежит ли в тайнике лестница.

Из предосторожности, чтобы не менять освещения комнаты, герцог не взял с собой светильника и, всецело доверившись своим рукам, направился к тому кабинету, куда в былые времена он столько раз, с трепещущим сердцем, отворял дверь, готовясь увидеть королеву Наваррскую, сияющую красотой, которую Франсуа ценил больше, чем это, быть может, подобало брату.

Надо признать, что и теперь сердце герцога билось с не меньшей силой.

Он ощупью открыл шкаф, обследовал все полки и, дойдя до нижней, нажал на ее длинный край, потом — на ближний, потом — на один из боковых и почувствовал, что полка поворачивается. Тотчас же он просунул в щель руку, и кончики его пальцев коснулись шелковой лестницы.

Словно вор, спасающийся со своей добычей, бросился герцог обратно в спальню, унося свое сокровище.

Пробило десять часов, и герцог сразу вспомнил о ежечасных визитах миньонов. Он поспешно спрятал лестницу под подушку на своем кресле и уселся на нее.

Лестница была сработана столь искусно, что без труда поместилась в том небольшом пространстве, куда засунул ее герцог.

Не прошло и пяти минут, как появился Можирон, в халате, с обнаженной шпагой в левой руке и с подсвечником в правой.

Входя к герцогу, он продолжал разговаривать со своими друзьями.

— Медведь в ярости, — сказал ему чей-то голос, — еще минуту назад он громил все вокруг; смотри, как бы он не растерзал тебя, Можирон.

— Наглец! — прошептал герцог.

— Ваше высочество, кажется, удостоили меня чести заговорить со мной, — сказал Можирон с самым дерзким видом.

Уже готовый было взорваться, герцог подумал о том, что ссора приведет к потере времени, быть может, даже помешает ему бежать, и сдержался.

Он подавил свой гнев и повернул кресло так, чтобы оказаться спиной к молодому человеку.

Можирон, следуя установленному порядку, подошел сначала к кровати — проверить простыни, затем к окну — проверить занавеси; он увидел разбитое стекло, но подумал, что его разбил герцог в припадке гнева.

— Эй! Можирон, — крикнул Шомберг, — что ты молчишь? Может, тебя уже съели? Тогда хоть вздохни, что ли, чтобы мы знали, в чем дело, и отомстили за тебя.

Герцог ломал пальцы от нетерпения.

— Ничего подобного, — отвечал Можирон, — напротив, мой медведь очень спокоен и совсем укрощен.