Генрих III посмотрел на Шико. Тот, в свою очередь, посмотрел на короля, но на этот раз во взгляде шута не было обычно присущего ему выражения лукавой иронии или сарказма — нет, на его лице, ставшем бронзовым под лучами южного солнца, промелькнула тень ласкового сочувствия.

— И к какому заключению вы приходите, герцог? — спросил Франсуа Анжуйский, чтобы покончить или хотя бы сделать попытку покончить с этим неприятным разговором, в который герцог де Гиз вложил всю свою обиду.

— Ваше высочество, я пришел к заключению, что каждого короля подстерегает роковая случайность, как мы в этом сейчас убедились. И вот вы, вы и воплощаете роковую случайность короля Генриха Третьего, особенно если вы являетесь главой Лиги, поскольку быть главой Лиги — почти то же, что быть королем короля; и это не говоря о том, что, сделавшись главой Лиги, вы уничтожаете роковую случайность своего собственного царствования, которое уже не за горами, то есть Беарнца.

“ Уже не за горами! Ты слышал?” — воскликнул Генрих III.

“ Черт побери! Своими ушами слышал!” — сказал Шико.

— Итак?.. — спросил герцог де Гиз.

— Итак, — повторил герцог Анжуйский, — я приму предложение короля. Ведь вы советуете мне его принять, не правда ли?

— Ну еще бы! — сказал лотарингский принц. — Я умоляю вас принять его, ваше высочество.

— А вы сегодня вечером?..

— О! Будьте спокойны, уже с утра мои люди действуют, и нынче вечером Париж будет являть собой любопытное зрелище.

“А что будет нынче вечером в Париже?” — спросил король.

“ Как, разве ты не догадываешься?”

“ Нет.”

“ О, как ты глуп! Сегодня вечером, сын мой, будут записывать в Лигу. Само собой, открыто записывать, тайная запись ведется уже давно; ждали только твоего согласия, чтобы начать открытую запись, ты его дал нынче утром, и вечером запись начнется. Черт побери, Генрих, гляди хорошенько — вот они, твои роковые случайности, ведь у тебя их две… и они не теряют времени даром.”

— Хорошо, — сказал герцог Анжуйский, — до вечера, герцог.

— Да, до вечера, — повторил король.

— То есть как? — удивился Шико. — Ты что, Генрих, намерен слоняться нынче по улицам Парижа, подвергаясь опасности?

— Конечно.

— Ты совершишь ошибку.

— Почему?

— Берегись роковых случайностей!

— Не беспокойся, я буду не один; хочешь, пойдем со мной?

— Полно, ты принимаешь меня за гугенота, сын мой. Ну нет, я добрый католик и нынче вечером хочу записаться в Лигу, и даже не один раз, а десять, нет, лучше не десять, а сто раз.

Голоса герцога Анжуйского и герцога де Гиза затихли.

— Еще одно слово, — сказал король, останавливая Шико, собравшегося было уходить. — Что ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, что все короли, наши предшественники, ничего не знали о своей роковой случайности: Генрих Второй не опасался своего глаза, Франциск Второй — уха, Антуан Бурбон — плеча, Жанна д’Альбре — носа, Карл Девятый — рта. У вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо — клянусь святым чревом! — вы знаете своего братца, не правда ли, государь?

— Да, — сказал Генрих, — и скоро это всем станет ясно.

XL

ВЕЧЕР ЛИГИ

Народные празднества в современном Париже — это всего лишь толпа, более или менее густая, и шум, более или менее громкий. В былые времена праздники в Париже носили совсем иной характер. Любо было смотреть, как в узких улицах, у стен домов, украшенных балконами, резными балками или коньками, кишели мириады людей, как людские потоки со всех сторон стекались к одному и тому же месту. По пути парижане оглядывали друг друга, восхищались или фыркали; порой раздавался и презрительный свист — это означало, что наряд какого-то парижанина или парижанки показался согражданам чересчур уж диковинным. В былые времена одежда, оружие, язык, жесты, голос, походка — словом, все у каждого было своим и особенным; тысячи ни на кого не похожих личностей, собранных воедино, представляли собой весьма любопытное зрелище.

Таким и был Париж в восемь часов вечера в тот день, когда герцог де Гиз, нанеся визит королю и побеседовав с герцогом Анжуйским, побудил, как он полагал, жителей славной столицы записываться в Лигу.

Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и радостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить господина де Морвилье, если бы почтенный хранитель печати не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они не были способны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.

На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более живописное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия, и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше: они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, впрягшихся, как в повозку, в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский мальчишка во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало — восхищенно глазел на оружие, которое несли другие.

Время от времени какая-нибудь особенно возбужденная компания извлекала из ножен старые шпаги. Такое проявление воинственных чувств обычно происходило перед дверями дома, хозяина которого подозревали в кальвинизме. При этом дети вопили во весь голос: “Приди, святой Варфоломей-мей-мей!”, а отцы кричали: “Гугенотов на костер, на костер, на костер!”

В ответ на крики сначала в оконной раме показывалось бледное лицо старой служанки или гугенотского священника в черном, затем слышался лязг засовов, задвигаемых на входной двери. Тогда буржуа, счастливый и гордый, подобно ла-фонтеновскому зайцу, тем, что напугал еще большего труса, чем он сам, торжествующе шествовал дальше и выкрикивал под другими окнами свои шумные, но не представляющие реальной опасности угрозы, наподобие того, как торговец вразнос выкликает свой товар.

Особенно большое скопление людей образовалось на улице Арбр-Сек. Она была буквально запружена народом. Плотная толпа с криком и гомоном текла к большому, ярко горящему фонарю, подвешенному над вывеской, которую многие наши читатели вспомнят, если мы скажем, что на ней была намалевана курица, поджариваемая на вертеле, а под ней надпись: “Путеводная звезда”.

На пороге этой гостиницы разглагольствовал человек в модном в те времена квадратном хлопчатобумажном колпаке, прикрывавшем совершенно лысую голову. Одной рукой он потрясал обнаженной шпагой, другой — размахивал большой конторской книгой; листы ее наполовину были уже испещрены подписями.

Человек в колпаке кричал:

— Сюда, сюда, бравые католики! Входите в гостиницу “Путеводная звезда”, вас ждут доброе вино и радушный прием! Сюда, сюда! Время самое подходящее. Этой ночью чистые будут отделены от нечистых, и завтра поутру мы будем знать, где доброе зерно и где плевелы. Подходите, господа! Те, кто умеет писать, подходите и сами внесите свои имена в список! Те, кто писать еще не научился, тоже подходите и доверьте расписаться за вас мне, мэтру Ла Юрьеру, либо моему помощнику, господину Крокантену.

Крокантен, юный шалопай из Перигора, одетый в белое, как Близким, подпоясанный шнурком, на котором висели кухонный нож и чернильница, заранее записал в свою книгу всех соседей, открыв список именем своего достойного патрона, мэтра Ла Юрьера.