— Моя сестра? Разве я признался, что вы моя сестра? — лихорадочно заговорил Габриэль.

— Ах, значит, так и есть? — воскликнула Диана.

— Да нет же, это не так! Пусть даже я не знаю правды, но это не так!.. И я не должен был говорить с вами об этом! Ведь это тайна моей жизни или смерти, и я поклялся ее сохранить! О великий Боже, как же я проговорился?!

— Габриэль, — строго произнесла Диана, — вы знаете: я не любопытна. Но вы слишком много сказали, чтобы не договорить до конца. Не лишайте меня покоя, договаривайте!

— Это невозможно! Невозможно, Диана!

— Почему невозможно? Какой-то голос говорит мне, что тайна эта принадлежит не только вам, и вы не имеете права скрывать ее от меня!..

— Так и есть… — пробормотал Габриэль, — но раз тяжесть эта пала на мои плечи, не добивайтесь своей доли!

— Нет, я хочу, я требую, я добьюсь своей доли! — настаивала Диана. — Наконец, я умоляю вас! Неужели вы можете мне отказать?

— Но я поклялся королю, — выдавил из себя Габриэль.

— Поклялись королю? — переспросила Диана. — Тоща сдержите клятву, не открывайтесь ни перед кем. Но… но разве можно молчать передо мной, которая, по вашим же словам, тоже замешана в этой тайне? Неужели вы думаете, что я не сумею впитать и ревниво сберечь доверенную тайну, принадлежащую и вам, и мне!..

И, чувствуя, что Габриэль все еще колеблется, Диана продолжала:

— Смотрите, Габриэль, если вы будете упорствовать в своем молчании, я буду говорить с вами теми словами, которые вам внушают, не знаю почему, столько страха и отчаяния! Разве ваша нареченная не имеет права сказать вам, что она любит вас?..

Однако Габриэль, словно в ознобе, торопливо отстранил Диану.

— Нет, нет, — вскричал он, — пощадите меня, Диана! Умоляю вас! И вы хотите во что бы то ни стало узнать всю эту ужасную тайну? Что ж, пусть будет так! Диана, поймите дословно то, что я сказал вам в лихорадочном бреду. Диана, подозревают, будто вы — дочь графа Монтгомери, моего отца! Тоща вы — моя сестра!

— Пресвятая Дева! — прошептала герцогиня де Кастро, пораженная этой вестью. — Но как же это могло случиться?

— О, как бы мне хотелось, чтоб вы никогда и ничего не знали об этой трагической истории!.. Но делать нечего, я вам все расскажу.

И Габриэль рассказал ей все, как было: как его отец полюбил госпожу де Пуатье, как дофин, нынешний король, стал его соперником, как граф Монтгомери однажды исчез и как Алоиза все узнала и поведала сыну, что произошло… Больше того, кормилица ничего не знала, а так как госпожа де Пуатье не пожелала говорить с ним, Габриэлем, то лишь один граф Монтгомери, если только он жив, мог бы раскрыть тайну происхождения Дианы!

Когда Габриэль закончил свою мрачную исповедь, Диана воскликнула:

— Это ужасно! Ведь каков бы ни был исход, судьба никогда нас не порадует! Если я дочь графа Монтгомери — я ваша сестра. Если я дочь короля — вы злейший враг моего отца. В любом случае нам вместе не быть!

— Диана, — произнес Габриэль, — наше несчастье, по милости Господней, еще не совсем безнадежно! Если я начал говорить, то скажу все!

Тоща Габриэль поведал Диане о небывалом страшном договоре, который он заключил с Генрихом II, о торжественном обещании короля вернуть свободу графу де Монтгомери, если виконт де Монтгомери, защищавший Сен-Кантен от испанцев, сумеет отнять Кале у англичан… И вот Кале уже целый час — французский город, а он, Габриэль, — подлинный вдохновитель этой блестящей победы!

По мере того как он говорил, надежда, подобная деннице, разгоняющей ночную темноту, рассеяла печаль Дианы. Когда Габриэль кончил свою исповедь, она задумалась на мгновение, потом, протянув ему руку, твердо заявила:

— Бедный мой Габриэль, нам придется еще немало претерпеть. Но останавливаться нам нельзя! Мы не должны ни смягчаться, ни разнеживаться! Что же до меня, то я постараюсь быть такой же твердой и мужественной, как и вы! Самое главное — это действовать и решить нашу судьбу так или иначе. Наши беды, я верю, идут к концу. Выигрыш у вас в руках: вы сдержали слово, данное королю, а он наверняка сдержит свое. А сейчас что вы намерены предпринять?

— Герцог де Гиз был посвящен во все мое предприятие. Я знаю, что без него я не смог бы ничего сделать, но и он без меня ничего бы не добился. Он, только он должен сообщить королю о том, что я сделал для победы! Теперь я могу напомнить герцогу о его обещании, взять у него письмо к королю и немедленно отправиться в Париж…

Диана внимательно слушала его горячую, порывистую речь, и глаза ее светились надеждой. Но вдруг дверь распахнулась, и показался бледный и взволнованный Жан Пекуа.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Габриэль. — Плохо с Мартином?

— Нет, господин виконт. Мартина перенесли к нам, и у него уже побывал мэтр Амбруаз Парэ. Решено, что ногу придется отнять, но мэтр Парэ утверждает, что ваш добрый слуга перенесет операцию.

— Вот это хорошо! — обрадовался Габриэль. — Амбруаз Парэ еще у него?

— Господин виконт, — грустно молвил горожанин, — ему пришлось покинуть его для другого… более высокопоставленного больного…

— Кто же он? — спросил Габриэль, меняясь в лице. — Маршал Строцци? Или герцог де Невер?

— Герцог де Гиз при смерти…

Габриэль и Диана в ужасе вскрикнули.

— А я еще говорила, что близок конец наших страданий! — простонала Диана. — Боже мой, Боже мой!

— Не поминайте имени Божьего! — с грустной улыбкой возразил ей Габриэль. — Бог справедлив, Он карает меня за себялюбие. Я взял Кале ради отца и ради вас, а Богу нужны подвиги лишь для Франции.

XXIII

"МЕЧЕНЫЙ"

И тем не менее наши влюбленные все-таки надеялись на лучшее: герцог де Гиз еще дышал. Ведь все знают, что несчастные нередко уповают на самое невероятное и, подобно жертвам кораблекрушения, хватаются за плывущую щепку.

Виконт д’Эксмес покинул Диану и захотел самолично допытаться, откуда был нанесен новый удар, постигший их как раз в ту минуту, когда суровая судьба, казалось, уже смилостивилась над ними. Жан Пекуа рассказал ему по дороге, что случилось.

Как известно, лорд Дерби был вынужден сдаться раньше срока, назначенного лордом Уэнтуорсом, и отправил к герцогу де Гизу своих парламентеров. Однако кое-где все еще бились.

Франциска Лотарингского, сочетавшего в себе бесстрашие воина и стойкость военачальника, видели в самых жарких и опасных местах.

В одну далеко не прекрасную минуту он подскакал к проделанному в стене пролому и ринулся в бой, воодушевляя словом и делом своих солдат.

Вдруг он заметил по ту сторону пролома белое знамя парламентеров. Гордая улыбка озарила его лицо: значит, он победил!

— Стойте! — крикнул он, пытаясь перекричать грохот боя. — Кале сдается! Шпаги в ножны!

И, подняв забрало своего шлема и не спуская глаз со знамени, этого символа победы и мира, он тронул вперед коня.

Тоща какой-то английский солдат, по-видимому не заметивший парламентеров и не расслышавший возгласа герцога, схватил за узду его коня. Когда же обрадованный герцог, не обративший внимания на солдата, дал шпоры, англичанин нанес ему удар копьем в лицо.

— Мне толком не сказали, — говорил Пьер Пекуа, — в какое именно место поражен герцог, но как бы то ни было, рана, должно быть, ужасна. Древко копья сломалось, и острие осталось в ране! Герцог, даже не вскрикнув, повалился лицом вперед, на луку седла! Англичанина этого, кажется, тут же разорвали на куски, но разве спасешь этим герцога? Его тотчас унесли, и с той минуты он так и не приходил в сознание.

— Значит, Кале пока еще не наш? — спросил Габриэль.

— Что вы! Герцог де Невер принял парламентеров и предложил им самые выгодные условия. Но даже возврат такого города не возместит Франции этой утраты!

— Боже мой, вы говорите о нем, как о покойнике! — поежился Габриэль.

— Ничего не поделаешь! — только и мог, покачав головой, промолвить ткач.