Осада тянулась четыре с половиной месяца без особого успеха для осаждающих. Герцог Бургундский все же овладел сильно укрепленным валом, который французы возвели перед своими рвами и с высоты которого их пушки и бомбарды причиняли немало вреда осаждающим; тогда английский король приказал подвести мину. Подкоп уже приближался к городской стене, как вдруг Ювеналу Юрсену, сыну парламентского адвоката, почудился какой-то странный подземный шум. Он отдал приказание подвести контрмину. За его спиной находились воины, и он, с длинной секирой в руке, сам руководил работой, когда случайно мимо прошел де Барбазан. Ювенал рассказал ему о том, что тут происходит и что он останется и будет сражаться в подземелье. Тоща де Барбазан, по-отечески любивший Ювенала, взглянул на его длинную секиру и, покачав головою, сказал:

— Эх, братец мой, не знаешь ты, что такое сражаться под землей! Да разве с такой секирой завяжешь рукопашную?!

Он вынул меч из ножен и обрубил секиру Ювенала до нужной длины. Потом, держа свой обнаженный меч, приказал ему встать на колени. Ювенал повиновался, и де Барбазан посвятил его в рыцари.

— А теперь, — сказал он, — будь честным и доблестным рыцарем.

После двух часов работы английских и французских саперов отделяло друг от друга расстояние, не превышавшее толщины обычной стены. Но вот и этот промежуток был преодолен, саперы той и другой стороны ушли из подкопа, а воины вступили в жестокую схватку в узком и тесном проходе, где четыре человека с трудом могли идти рядом. Тогда-то Ювенал оценил мудрость слов де Барбазана: его секира с укороченной рукоятью творила чудеса, англичане обратились в бегство, а новопосвященный рыцарь заслужил шпоры.

Спустя час англичане возвратились с большим пополнением. Перед собой они двигали заслон, чтобы дофинцы не могли пройти. Тем временем подоспело пополнение и из города, и всю ночь напролет шел ожесточенный бой. В этом бою противники могли ранить друг друга, даже убить, но брать в плен они не могли, ибо находились по разные стороны от заслона.

На следующий день перед городскими стенами появился трубач, а за ним английский герольд. От лица некого английского рыцаря, который пожелал остаться неизвестным, герольд вызывал на поединок любого дофинца, будь то рыцарь или дворянин; англичанин предлагал сразиться на лошадях с правом каждого из противников сломать два копья; если ни тот, ни другой не будет ранен, предлагалось пешее сражение на секирах или на шпагах, причем англичанин избирал местом поединка подземный проход, предоставляя дофинцу, который примет вызов, самому выбрать в нем место и время сражения.

Объявив об этом, герольд направился к ближайшим воротам города и в знак вызова и предстоящего поединка прибил к ним перчатку своего господина.

Де Барбазан, со множеством людей взбежавший на городскую стену, бросил свою перчатку, показав, что принимает вызов неизвестного рыцаря, и затем велел одному из щитоносцев снять перчатку, прибитую к воротам.

Многие считали, что выходить на такой поединок не дело коменданта крепости, но де Барбазан, дав людям волю говорить что угодно, готовился на другой день принять бой. В течение ночи разровняли проход, чтобы ничто не мешало лошадям; по обе стороны от заграждения были вырыты углубления для трубачей; к стенам прибили факелы, чтобы осветить место поединка.

На следующий день в восемь часов утра противники появились в концах прохода; за каждым следовал трубач. Англичанин протрубил первым, француз затрубил в ответ. Потом разом затрубили четыре трубача, находившиеся возле заграждения.

Едва последний звук замер под сводами, оба рыцаря спустились в подземелье, держа в руках копья. Издали один другому казался тенью, двигавшейся во мраке преисподней; и только тяжелая поступь их боевых коней, от которой дрожало и гудело подземелье, указывала на то, что ни в лошадях, ни во всадниках нет ничего фантастического.

Поскольку противники, занимая необходимое для боя пространство, не могли рассчитать расстояния, де Барбазан, оттого ли, что лошадь у него была быстрее, или оттого, что он находился ближе к заграждению, достиг его первым. Он сразу же понял невыгодность своего положения, ибо, будучи сам неподвижен, должен был принять удар мчавшегося на него противника. Неизвестный рыцарь налетел как стрела, так что де Барбазан успел лишь нацелить свое копье, опереть его о щит и утвердиться в седле и на стременах. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы преимущество перешло на его сторону: не успел еще противник нанести удар, как сам очутился под ударом. Он грудью налетел на копье де Барбазана, которое, словно стекло, разлетелось вдребезги. Копье неизвестного рыцаря оказалось чересчур коротким и даже не коснулось де Барбазана. Английский рыцарь, опрокинутый ударом, головой коснулся крупа своей лошади, которая, отскочив шага на три, присела на задние ноги. Поднявшись, рыцарь обнаружил, что копье противника пробило его кирасу и было остановлено лишь надетой под кирасой кольчугой. Де Барбазан оставался неподвижен, как медное изваяние на мраморном пьедестале.

Оба противника развернули коней. Де Барбазан взял другое копье; трубы протрубили во второй раз. Им ответили трубачи, находившиеся около заграждения, и соперники снова углубились под своды. На этот раз их сопровождало множество французов и англичан, ибо теперь предстояла последняя схватка на лошадях, а потом, как мы уже говорили, противники должны были спешиться и продолжать бой на секирах, так что в подземелье допустили зрителей.

Расстояние при этом втором поединке было до того точно рассчитано, что оба рыцаря встретились в самой середине пути. На этот раз англичанин ударил своим копьем в левую часть кирасы де Барбазана; скользнув по ее полированной поверхности, острие копья поддело металлическую пластинку наплечника и на один дюйм вонзилось в плечо. Де Барбазан так сильно ударил копьем в щит противника, что от этого удара лопнула подпруга у лошади англичанина, и тот, достаточно твердо сидевший в седле, не вылетел из него, а откатился вместе с седлом шагов на десять; лошадь, освободившись от всадника, осталась стоять на ногах.

Де Барбазан соскочил на землю, неизвестный рыцарь тотчас поднялся; оба выхватили секиры из рук оруженосцев, и поединок возобновился с еще большим ожесточением. Однако и нападая, и защищаясь, оба проявляли осторожность, которая говорила о том, насколько высокого мнения они были друг о друге. Их тяжелые секиры с быстротою молнии опускались на щит соперника, выбивая тысячи искр. Поочередно отклоняясь назад, чтобы сильнее размахнуться, они походили на дровосеков: казалось, любой их удар мог бы свалить и могучий дуб, а между тем каждый отразил не менее двадцати таких ударов, и оба оставались на ногах.

Наконец де Барбазан, утомленный этой титанической борьбой и желая покончить со всем разом, бросил свой щит, мешавший ему действовать левой рукой, и оперся ногой о перекладину заграждения; обеими руками он так вращал свою секиру, что она свистела, словно праща, потом пронеслась мимо щита противника и со страшным грохотом ударила его по шлему. К счастью для неизвестного рыцаря, как раз в это мгновение он инстинктивно отвел голову чуть влево, что ослабило силу удара, острие секиры скользнуло по шлему и угодило в правое крепление забрала, раздробив его словно стекло. Забрало отвалилось, и де Барбазан, к своему изумлению, увидел Генриха Ланкастера, английского короля. Тоща де Барбазан почтительно отступил на два шага, опустил секиру, снял шлем и признал себя побежденным.

Король Генрих оценил все благородство этого жеста. Он снял перчатку и протянул старому рыцарю руку.

— Отныне, — сказал он ему, — мы братья по оружию. Вспомните об этом при случае, мессир де Барбазан. Сам я этого никогда не забуду.

Де Барбазан принял это почетное братство, которое три месяца спустя спасло ему жизнь.

Оба соперника нуждались в отдыхе: один из них возвратился в лагерь, другой — в город. Многие же рыцари и щитоносцы продолжили этот необычайный поединок, и он длился почти целую неделю.